Горький запах осени

Надежда наклонилась к матери. Они обнялись, поцеловались. Поезд тронулся. Мать не махала рукой — она лишь смотрела на Надю, а когда поезд проскочил разминку, совсем исчезла из виду.

На линии Прага — Берлин имеются два живописных участка. Сразу же за Прагой, примерно до Кралуп, а затем уже — покойно-скучный ландшафт до Роуднице. И только за ней поднимается Чешское среднегорье своими островерхими вершинами. От этих красот уже не оторвать взора. Скалы исчезают лишь в саксонской Пирне, Эльба течет в ровных берегах, и до самого Дрездена уже нечем облегчить душу, разве что сном или воспоминаниями. О сне Надежда и не помышляла, хотя последние две ночи под родным кровом вообще глаз не сомкнула. Волнение ее до сих пор не унялось, усталость и та не переборола его.

Перевод в Гамбург совершился неожиданно. Ни пани Томашкова, ни даже главная героиня событий Надежда вполне ясно не осознали, что произошло. Разумеется, каждая из них истолковывала все по-своему.

Мать поспешный акт отъезда восприняла как стремление дочери выскользнуть из родительского дома. Она допускала, что молодой девушке он может казаться мрачным, однако вины своей в том не хотела признать. Чтобы оправдать саму себя в собственных глазах, она делала упор на то, что Надеждина воля и желание в данном случае не имели большого значения — здесь она была, несомненно, права, и более того: эта грустная правда даже в немалой мере ее морально поддерживала. Далее, она убедила себя, что этого коварного удара она ожидала чуть ли не с самого рождения дочери. А когда удар был нанесен, она даже почувствовала облегчение: ничего дурного ей ждать уже не приходится, все ясно и пойдет теперь своим чередом. Этой мысли она держалась и в разговоре с Надеждой, когда та, вернувшись домой, спросила ее:

— Матушка, как бы ты отнеслась к моему отъезду из Праги? — Она произнесла это тоном, к какому мы прибегаем, когда просим у родителей разрешения отправиться на прогулку, которая им почему-то не по душе.

— Из Праги? Куда и зачем?

— Нынче со мной говорил директор.

— Я это знала. — Ни тени удивления.

— Людей у них не хватает. Человеческий материал быстро расходуется во время войны. — Надежда даже не осознала, что прибегает к выражениям несколько жестким. Она готовилась к разговору с матерью добрых два часа. Провела их в парке, в немалом смятении и растерянности. Боялась, что матушка будет плакать, упрекать, уговаривать ее попытаться изменить решение директора. Она ожидала какой угодно реакции, но такого покорного равнодушия — никоим образом.

— Когда ты должна уезжать? — пробормотала мать, словно уже собирала ее пожитки.

— Послезавтра в Гамбург.

— Такая даль. Ты хорошо все продумала?

— Это продумали другие, ты же знаешь, как это делается.

Надя была права. Об ее отъезде похлопотали другие, она лишь подчинилась их указаниям.

В четверг, ровно неделю назад, она, как обычно, отправилась в лавку пани Грушовой — ах, прошу прощения, Грушковой. В урочный час пани Грушкова стояла за прилавком. Она показывала пожилому заказчику коробки с бумагой откровенно военного образца и делала вид, что с Надеждой никогда прежде не встречалась.

Когда мужчина отошел, она официальным тоном спросила: «Чем могу быть полезна?» Надежда ответила, что пришла за такими-то и такими-то книжками, и вынула из кармашка бумагу. Точную копию той, что год назад вручила ей Ирена. Женщина смотрела на бумагу, словно в эту коротенькую паузу, собираясь с силами или мыслями, обдумывала, что же сказать этой девочке, которая стоит перед ней с таким нетерпеливо-любопытным и вместе с тем испуганным видом — а ведь должна производить впечатление клиентки, несколько раздосадованной тем, что ее заказ не выполнен.

Несомненно, произошли события, о которых предупреждала Иренка. Только так могла объяснить себе Надежда этот необычный прием. И почему пани Грушкова хотя бы не намекнула мне об этом, мы же были в магазине одни? «Откуда ты можешь это знать?» — прозвучал в ее памяти голос Иренки. И продолжал: «В таком случае ты должна оставаться спокойной. Не делать ничего, что могло бы привлечь к тебе внимание. А лучше всего — хотя бы на время совсем исчезнуть из Праги. Ничего не делать, сохранять спокойствие». Да, легко советовать.

Надежда свернула к набережной. Непроизвольно направилась привычным путем установленной связи в мастерскую на Летну. Однако у нее хватило мудрости и дисциплины удовольствоваться лишь видом цветущего склона и мыслями о мастерской: что же могло там случиться? А возвращаясь домой, озабоченная и испуганная, была немало удивлена дружелюбными наскоками пса. Он жил в мастерской на Шнелловой улице, отзывался на имя не то Рекс, не то Аякс и водил с Надей дружбу. Сейчас он без удержу лизал ее и скулил от восторга. Вместо молодого человека к ней подошла женщина и извинилась, что пес побеспокоил барышню. Она взяла Рекса на поводок, но, поднимая голову, успела тихо обронить Наде: «Уезжайте из Праги». Она кивнула как бы в знак прощания и удалилась, держа на поводке бешено сопротивлявшегося Рекса.