Горная долина

Обычно для защищавшейся команды устраивалось пиршество. На одном таком празднестве в Гехамо я присутствовал. Меня предупредили, что пир, как и сам «футбол», будет проведен по новой моде. Я пришел в Гехамо в середине дня. На улице, показавшейся мне особенно светлой после темной рощи панданусов, я вдруг оказался лицом к лицу со своим прошлым. В центре деревни, близ овального мужского дома, стояла длинная, открытая с боков беседка. Ее просвечивающая крыша из сучьев казуарин покоилась на молодых деревцах. Это временное сооружение вернуло меня к моему детству: в то время подобные строения из ароматного эвкалипта давали тень для пикников на ежегодных сельскохозяйственных выставках. И длинный стол под крышей беседки, по сторонам которого стояли грубые скамьи, тоже показался мне знакомым. Стол был покрыт кусками цветной ткани. На нем в подражание обычаям белых стоял набор оловянных и эмалированных тарелок. По краям навеса, над теми местами, где должны были сесть «воины», свисали на шнурах бруски прессованного табака, скатанные в трубку газеты и несколько кусков мыла, запачканных грязью хижин, где они хранились.

Команды стали рассаживаться. Игроки бесцеремонно толкались и жадно хватали подарки, выдергивая при этом сучья из крыши и осыпая дождем тонких игл цветную поверхность стола. Большинство из них принадлежало к поколению Хунехуне. Это были юноши с коротко остриженными волосами, одетые сообразно стилю празднества в чистые хлопчатобумажные лап-лапы и белые или цвета хаки рубашки. Но присутствовали и мужчины постарше — в возрасте Бихоре и Намури. Их обнаженные фигуры казались неуклюжими, а украшения из кости и раковины в носу производили странное впечатление здесь, рядом с приобщившейся к цивилизации молодежью. Люди, стоявшие за спиной игроков, наполнили их тарелки куриным супом с овощами, а затем рисом и мясными консервами. Каждое блюдо, вплоть до чая в кружках, которым закончилась трапеза, было подражанием тому, что ели в бунгало Хумелевеки.

Мне отвели место за столом, но есть я не мог. Я чувствовал себя более стесненно, испытывал большее смущение, чем на других пиршествах, где я, оглушенный шумом, сидел на земле среди отбросов. Под карнизами хижин молчаливо посасывали бамбуковые трубки старики. Они наблюдали за нами с дистанции в целое поколение. Внезапно мне стало стыдно за эту пародию на нашу цивилизацию, и у меня появилось чувство опустошенности, когда я подумал о том, что за этой пародией — неумолимая поступь времени и неизбежное расхождение между желаемым и возможным. Я не мог смотреть на юношей в полуевропейской одежде, сидевших за столом непривычным для них образом, ибо я-то знал, кому они подражают и какие препятствия на их пути.

Впоследствии, беседуя дома с Хунехуне или Лотувой, я часто думал об этом пиршестве. Вспоминая нагих мужчин, таких неуклюжих рядом с юношами в рубашках, я особенно ясно видел, с какой быстротой время отделяет Хунехуне, Лотуву и их товарищей от старших братьев и людей в возрасте Макиса.

Я понимал, что очень мало знаю о том, какие стремления вызывает в них мой мир, который символизировали дома-коробки, грязные лавчонки и правильно пересекающиеся улицы нового городка, выросшего в Гороке. Я считал само собой разумеющимся, что их и сверстников этот мир притягивает к себе, что всем им хочется познать новое и получать деньги за работу у белых; это было наиболее правильным путем, признаком приобщения к цивилизации, быть может, даже необходимым условием для престижа впоследствии, поскольку стриженые волосы и лап-лапы в конце концов постепенно отделяли юношей от презираемых буш канака[47], «отсталых» людей, живших дальше от центров цивилизации. Юноши удовлетворялись работой неквалифицированной или требующей низкой квалификации, хотя уже существовала шкала престижа, связанного с тем или другим занятием. Карго-бой, неквалифицированный рабочий, который носил тяжести, работал на плантациях или на строительстве дорог, пользовался меньшим престижем, нежели домашний слуга, а тот в свою очередь стоял ступенью ниже аборигена, работавшего шофером грузовика или джипа (таких было совсем немного). Последнее, очевидно, было верхом стремлений для юношей поколения Хунехуне. Им не приходилось рассчитывать на больший заработок, да и ничего лучшего они не могли себе представить. Ни один из них не учился в школе, начинать было слишком поздно, и к тому же никто не проявлял такого желания. Представлявшиеся возможности пока казались им достаточно разнообразными и интересными. Юношами не двигала неосознанная тяга к знанию, которую я видел у Асемо. Быть может (почти наверняка), в будущем их ждали разочарования, но до сих пор это не ощущалось. Наиболее важные для них проблемы, с которыми я был лучше всего знаком, проистекали не из взаимодействия двух культур, а коренились в традиционных институтах и отношениях их собственного общества.