Город мастеров

Точно так же не могу объяснить, почему в школе, не зная правил русского языка, я писал без ошибок, причём чуть ли не единственный в классе. Но на экзамене мне едва поставили троечку именно из-за незнания правил. И до сих пор у меня к грамматике свой подход. Я никогда не начинаю с её зубрёжки, потому что это не облегчит понимание языка, а только запутает. Всегда начинаю с живого текста — печатного или устного. Словом, действую по принципу: чтобы сбить яблоко с дерева, не обязательно знать закон всемирного тяготения.

Тут главное, чтобы не столько ты овладел языком, сколько он овладел тобой. Языки не самоцель, для меня важно не просто знать их. Важнее то, что я из них делаю (и что они делают со мной). Это и материал, чтобы создать свой арткосмос, и живое существо, мой советчик, старший брат по разуму. Языки — моя неиссякаемая подпитка, которая помогала выживать в самые глухие и безнадежные дни, особенно после войны. Это мой долгоигpaющий психоиммунитет.

Поэтому традиционная методика изучения для меня не годится. Мало того что она гробит интерес к делу. Заучивая слова и грамматику, но не чувствуя языка, человек продолжает говорить на своем родном, но другими словами. Начинать надо с идиом, тогда занятия станут увлекательными. Скажем, русские о чем-то несбыточном говорят так: после дождичка в четверг, или когда рак на горе свистнет. Немцы формулируют иначе: когда собаки залают хвостами. Латыши: когда отелится моя сдохшая в прошлом году корова. Но больше всего мне нравится болгарский вариант: когда маленькая зазнавшаяся свинья в жёлтых шлёпанцах на грушу вскарабкается.

У нас же много переводится буквально. Даже русский синодальный перевод Библии — куцый и беспомощный. Не потому, что переводчики плохие, а потому что у русского языка принципиально другие возможности. Ведь перевод с греческого — это уже перевод с перевода. Иисус говорил на диалекте арамейского языка, его плохо понимали. Да и пришел он из Галилеи, название которой переводится как «область иноверцев». Понятно, какое к нему могло быть отношение.

— А как вам удалось освоить арамейский, да ещё и выяснить, как он звучит?

— На разновидностях этого языка сейчас говорят в Сирии, Иордании, Ливане. К тому же есть исследования, монографии на эту тему. Читал в оригинале кумранские рукописи. Разница с переводом огромная. А вот тибетcкий изучал по оригинальным текстам «Алмазных лотосовых сутр». Консультировался с моими друзьями — тибетскими монахами, которые часто приезжают в Москву. Они читали, а я прямо-таки висел у них на языке, перенимал произношение, интонации. Запоминал перевод, а кое о чем и догадывался. Это очень важно — догадываться самому, чтобы потом сравнить свою догадку с правильным ответом.

Часто языки приходит сами, ниоткуда. Например, о многих древних языках я не имел ни малейшего представления, а потом убеждался: да, действительно были такие.

Так что для тех, кто изучал язык по учебникам и с преподавателем, мой метод, наверное, выглядит малоубедительно. Но иначе я объяснить не могу.

— Уж простите за приземленный вопрос: где берёте недостающие слова? Думаю, что в тех же «Алмазных сутрах» нет многих слов, без которых не получилась бы наша беседа.

— Выход один: если слова нет — его надо придумать. У того, кто чувствует язык, это получается. Болгары, например, книжный магазин называют книжарница, кафе — сладкарница. А вот грампластинки продают в магазине «грамофони плочи». Я предложил — назовите его дискарница! Моим болгарским друзьям слово понравилось и, говорят, прижилось.

— Сколько языков вы знаете?

— Точно не скажу. Для меня критерий знания языка — писать на нём стихи и думать (я это называю дышать языком). Подсчитать их количество несколько лет назад меня заставил корреспондент одной исландской газеты. Тогда их было 96. А скоро прибавятся ещё четыре, из числа умирающих. Я от них в восторге, это просто разные ментальные планеты. Къярдилд, например, на котором говорят на двух небольших островках у северного побережья Австралии. У него 28 видов настоящего времени, 42 прошедших и около 80 будущих… Или язык юпик, одного из племен канадских эскимосов. Там есть более двухсот слов, означающих разновидности снега. Причём в них и его настроение, и состояние. И то, что он чувствовал, ожидая, что ты на него не наступишь, и что он подумает, если обойдёшь его стороной, не потревожив. И что ты сам при этом подумал. Перевести такое нельзя, можно только объяснять.

Для меня тот, кто не знает кроме родного языка ещё пару-тройку других, — наполовину слепоглухонемой. Даже если бы я знал всего дюжину языков, то чувствовал бы себя задыхающимся. Зато сейчас смотрю на мир, словно стрекоза, сквозь множество фасеточных глазков.