Город на холме

В первый раз увидев Хонг Хан, я поняла, что с такой экзотической внешностью ей на отцовской базе в Южной Каролине даже появляться опасно. Допустим, они сняли таблички с вокзалов, но ведь расистами быть не перестали. Да и ломать язык, произнося вьетнамское имя, никому не охота. Эта война окончилась для нас позором, ее все хотели как можно скорее забыть. С внешностью ничего не сделаешь, пусть хоть имя будет американское. Она смотрела новости по телевизору, тщетно пытаясь отыскать среди беженцев свою мать. Ни на что меньшее она не была согласна, а я ничем не могла ей помочь.

Она стала все чаще пропадать у соседок. Это были утомительно шумные, бесцеремонные женщины, сильно напоминавшие мне покойную свекровь. Ост-юден и в Америке ост-юден. Да, я понимаю, что появись в Белом Доме новый Гитлер, меня бы с ними посадили в один вагон. Никто не понимает этого лучше, чем я. Но общаться с ними было выше моих сил.

Может быть, я бы и посвящала Розмари больше времени, но через год после ее появления в моей жизни на меня упала еще одна бомба. Позвонили из отдела соцобеспечения и спросили, не я ли жена Даниэля Коэна. На мой вопрос, в чем дело, мне сказали, что Даниэль перенес инсульт, у него отнялись ноги и большая часть речи, а очередная любовница быстренько сдала его в дом престарелых, предварительно сняв все деньги с текущего счета. Дом престарелых был далеко, машину я не водила. Даниэль сидел в коляске очень прямо, а лицо сохранило свою породистую красоту, которая в свое время не один десяток женщин свела с ума. Чарльтон Хестон[186] да и только. В следующие пять минут я поняла, что с речью тоже все в порядке, немножко смазанная, но понять можно, я все-таки прожила с человеком больше двадцати лет. А вот с ногами беда. Даниэль не мог скрыть своего удивления, возможно, он ожидал увидеть кого-то из детей, но уж во всяком случае не меня. Не дожидаясь приглашения, я села рядом и стала рассказывать про Дэвида и Розмари-вторую. Он скупо улыбнулся.

− Я счастлив, что у нас тобой внучка, Юстина. От этих обормотов я уже никакой радости не ждал.

− Шэрон… тебе не писала?

− Последний раз на День Отца. Три… нет, четыре года назад.

− Хочешь, я ее приведу?

− Кого, Шэрон?

− Нет, Розмари.

− Нет, не хочу, – лицо болезненно задергалось, стало видно, как слова отстают от мыслей и как это его раздражает. Он овладел собой и уже спокойнее продолжал: – Ты должна заботиться в первую очередь о ней. Это заведение не место для ребенка. Тем более для ребенка, который уже перенес не мало.

− Но я-то могу приходить?

Я приходила. Вывозила его гулять в парк, притаскивала книши и голубцы из еврейского ресторана на углу Второй авеню (“совсем как у мамы”), докладывала о результатах бейсбольных матчей его любимой команды и школьных успехах Розмари. Просто держала его за руку. Как будто не было ни его бесконечных любовниц, ни его авторитарной мамаши, ни тех злых слов, которые мы друг другу наговорили, ни моей холодности, ни моей – пусть неосознанной, пусть невысказанной – но все-таки измены. Просто два старых, не очень здоровых человека раскаялись в своих ошибках, которые всем так дорого обошлись. Раскаиваться вдвоем не так страшно.

Даниэль умер спустя четыре года, во сне, мирно и спокойно. Последний в моей жизни бой мне пришлось принять уже без него.

* * *

Два года назад вечером я сидела дома одна. Розмари околачивалась у соседок, кажется они смотрели по телевизору конкурс Мисс Вселенная-81. Раздался звонок в дверь. Посмотрев в глазок, я увидела пожилого, интеллигентного вида мужчину в кепке европейского покроя. Такой не может быть грабителем, возможно, он потерялся и ищет нужную квартиру. У нас пол-дома из Европы, а когда-то был весь дом. Я открыла дверь и в следующую секунду отлетела к стене. Щелкнул дверной замок. Неужели все-таки грабитель? Плохие же времена настали, если этим промышляют не только черные хулиганы из гетто, но и пожилые эмигранты из Европы.

− Не узнаешь, Юстина Гринфельд?

Да такие дедушки по Европе табунами ходят от Варшавы до Лондона. Почему я должна знать именно этого? И почему он говорит по-немецки?

− Не узнаешь. Тринадцать лет в рабстве и все по твоей милости. На урановых шахтах. И били все, кому не лень. Били, били. Отдадим его русским. Теперь узнаешь?

Господи, да я бы и думать про него забыла, если бы Рувен не взял меня тогда за руку, если бы не сказал, что я чиста. За все в жизни надо платить. За двадцать секунд счастья. Я подняла ледяные пальцы к наглухо застегнутому вороту своей блузки и принялась медленно расстегивать, не отрывая от него глаз.

− Ты пришел развлечься? Молодость вспомнить? Ну давай. Если сможешь, конечно.

− Ты дура или притворяешься? Тебе же сказали – урановые шахты. Я ничего не смогу. Теперь ты понимаешь, на что ты меня обрекла? У меня ни жены, ни детей.

Наверное, у Рувена много детей и внуков. У религиозных всегда так. Я ничего не знала о нем, но надеялась, что он получил семью по Торе, такую, как ему хотелось.

− Чего ты хочешь? Чтобы я тебя пожалела?