Города и дороги. Избранные стихотворения 1956-2011

Ты теперь в Аркадии… (…) Под ивой ли, оливой / в Аркадии счастливой. ⇨ “Аркадия – в Древней Греции горная, заросшая лесом страна в центральном Пелопоннесе, населенная бедными пастухами; согласно буколической поэзии Вергилия, страна простоты и счастья (…) «Et in Arcadia ego» (лат.) – «И я жил в Аркадии», картина Джованни Гверчини (…) и более поздняя, знаменитая картина Пуссена «Аркадийские пастухи» (…) изображающая надгробие с этой надписью…” (Копалинский).

…не талдычит радио / с побудки до отбоя. ⇨ Как в той же бутырской камере.

Под ивой ли, оливой… ⇨ Ив на картине Брейгеля, собственно, нет – есть что-то отдаленно схожее (потому выше ивы и названы «неплачущими»). Вообще же – о смешении пейзажа.

Красуйся, всякий град, и стой / над той последнею чертой, / над топью блат и тьмой лесов, / над бездною, взлететь готов… ⇨ «Красуйся, град Петров и стой / Неколебимо, как Россия…» (Пушкин, «Медный всадник»); «…о всяком граде и всех верою живущих в нем Господу помолимся» (из ектеньи); «и юный град, / Полнощных стран краса и диво, / Из тьмы лесов, из топи блат / Вознесся пышно, горделиво» («Медный всадник»); «А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото…» (Достоевский, «Подросток»); «Я ждал, я знал, что еще миг – и весь город взлетит на воздух…» (Мережковский, «Зимние радуги», цит. по Топорову: Петербург и «Петербургский текст» русской литературы // В.Н. Топоров. Миф. Ритуал. Символ. Образ); «Достоевский понял, что в Петербурге Россия дошла до какой-то “окончательной точки” и теперь все колеблется над бездной» (Мережковский, там же). В этой же статье Топорова см. об эсхатологии Петербурга, о «сознании конца», связанном по преимуществу с водной гибелью (в частности, и с «бездной»), но в ней же и о «резонантности» Петербурга, сравниваемого то с тем, то с другим знаменитым городом, – не порождает ли это обратную «резонантность» с ним «всякого града»?

Малая ода 49-му автобусу

Вот я сижу, меня везут,
я как Наполеон
на колеснице.
Стишок еще раздет, разут,
неоперен
и полуснится.

Из нечленораздельности
он еле вылезет
на пересадке.
Кто взялся мой разбег нести,
меня и вывезет
к разгадке.

49‐й автобус (отмененный вскоре после того, как было написано это стихотворение) с момента моего переезда в 15‐й район стал основным средством моего передвижения и стихосложения (правда, я ехала не только на нем, с пересадкой, но бóльшую часть пути).

…я как Наполеон / на колеснице. ⇨ М.б. потому Наполеон и попал в стихи, что маршрут проходил мимо гробницы Наполеона – или, во всяком случае, мимо указателя «Гробница Наполеона» (где она находится точно, я не удосужилась узнать за все десятилетия жизни в Париже).

«Скрипят, хрипят повозки…»

Скрипят, хрипят повозки,
но с кем я встречусь на
последнем перекрестке
ручья, луча и сна?

Но с кем я встречусь там,
где все впадает в облак
и «ветер по цветам»
впадает в тяжкий обморок?

С тобою ли, любовь моя,
слепая, сердобольная,
волною в камень скал?
А ты, мой южный, нежный,
завьюженный, заснеженный,
во тьме семи зеркал
нашел ли что искал?

…но с кем я встречусь на / последнем перекрестке / ручья, луча и сна? ⇨ Думаю, это перекресток моей стандартной лексики.

«Шёпот, лепет и т.п…»

Шёпот, лепет и т.п.,
робкая одышка,
в перештопанной тропе
снова дырка рвется.
В шлепанцах ли проскочить?
Проскочу… Не вышло
белых ног не замочить
около колодца.

Около колодезной
просторной калужи,
где не по погоде зной
на исходе мая,
тихо-тихо, босиком,
там, где грязь поуже,
черёмухи лепестком
небо обнимая.

«Гнусавым перебором…»