Города и встречи

Оказалось, что это была блистательная литературная мистификация, инициатором которой являлась молодая в то время и никому не известная поэтесса, Елизавета Ивановна Дмитриева, по мужу Васильева. Ее Волошин знал как автора простеньких искренних лирических стихотворений. Когда в 1909 году возник «Аполлон», Лиля, как в своих воспоминаниях называет ее Волошин, очень хотела напечатать там свои стихи и простодушно принесла в редакцию несколько стихотворений, которые считала лучшими. Она была студенткой-филологом, одевалась бедно, к тому же хромала. Редактор журнала, Сергей Маковский, о котором я уже упоминала, — эстет и сноб, поэт и художественный критик, принял ее холодно и сухо, а стихи отверг пренебрежительно. Она решила ему отомстить. Она поняла, что такому редактору может понравиться только поэтесса совсем другого стиля — такая, которая ослепит его изысканным именем, декадентскими замашками, религиозная фанатичка, светская дама. Волошин, которого она попросила помочь ей, охотно вошел в игру.

Они изобрели псевдоним и послали стихи в редакцию «Аполлона» с письмом, которое было написано на французском языке утонченным стилем. Для псевдонима мистификаторы отыскали в «Демонологии» Бодена имя беса, защищающего от злых духов, — его звали Габриак. Для аристократизма прибавили частицу «де» и подписали Ч. де Габриак, то есть Черт де Габриак, а потом это «Ч» расшифровали как начальную букву женского имени «Черубина» — имени героини одного из романов Брет-Гарта[642]. Письмо было написано на бумаге с траурным обрезом и запечатано черным сургучом с гербом и девизом. В конверт было вложено стихотворение, сочиненное Лилей, — «Наш герб».

Маковский пришел в восхищенье от письма и написал на французском языке ответ, чрезвычайно лестный для начинающего поэта, с просьбой порыться в старых тетрадях и прислать все, что Черубина до сих пор писала. В тот же вечер, когда пришло письмо Маковского, мистификаторы принялись за работу, и вскоре Маковский получил изящную тетрадь стихов, которые и были напечатаны на страницах «Аполлона» в окружении виньеток, специально нарисованных талантливым графиком Е.Е. Лансере, — другие поэты здесь подобной чести не удостаивались. Так журнал «Аполлон» вызвал к жизни новую поэтессу-аристократку, католичку, влюбленную в Христа.

Через некоторое время слухи о том, что за Черубиной де Габриак скрывается Дмитриева, поползли в литературной среде, кое-кто даже намекал на ее близость с одним известным поэтом[643]. Но Волошин вступился за ее честь и не остановился перед тем, чтобы дать пощечину обидчику. Последовала дуэль, которая окончилась ничем.

Так, получив от вдовы поэта отрывок его воспоминаний, я изменила свое мнение о Волошине: это был настоящий поэт, не лишенный чудачеств, не только «буржуазный эстет» — по нашей революционной терминологии тех лет, — но и честный и мужественный человек.

2. Тифлис [644]

Пароход, на котором мы плыли из Феодосии в Батум, назывался «Чичерин». Он был первым из судов, выстроенных для нас Италией в счет репараций, наложенных на нее по Версальскому договору. Это было мощное трехпалубное судно, созданное по новейшей технике того времени, обладающее всеми внешними данными, которые требовала Европа от пассажирских судов. Белоснежный корабль, с прекрасными каютами всех классов (однако отличающимися в зависимости от имущественного положения пассажиров), с комфортабельными салонами и ресторанами, переносил нас в иной мир после блаженного, но чисто демократического коктебельского жития. Однако к осени 1924 года корабль уже успел превратиться в коммунальный ковчег, где люди располагались, презирая европейские условности и классовые различия, полураздетыми на палубах, ели там же, где спали, и спали там, где ели, а в общем валялись день и ночь на своем багаже на палубе — кроме особых любителей комфорта, сидевших в душных, обитых белым плюшем и бархатом каютах.

Мы с сыном положили наши чемоданы на носу, поближе к борту, где было прохладнее, но где буйные черноморские волны нередко окатывали нас и наш багаж студеной соленой водой. У нас оказался очень внимательный сосед, который сел на наш пароход еще в Одессе и, таким образом, был уже почти старожилом. Направлялся наш сосед в Сочи, где у него когда-то жили родственники, которых он не видел уже с 1915 года. Он много лет воевал, был ранен, находился в плену, донашивал какое-то полувоенное обмундирование, не унывал и сильно ухаживал за мной, а значит, и за моим сынишкой. Рано утром он приносил нам кипяток в моем чайнике с камбуза, пил с нами чай, сходил на берег во всех портах, где причаливал наш пароход, покупал для нас арбузы и персики, когда я давала ему на это деньги (своих у него не было), а иногда приносил свежекопченую рыбу, которая вместе с вкусным серым южным хлебом и виноградом составляла наш завтрак, обед и ужин: у меня тоже деньги были считанные, и пользоваться рестораном мне было не по карману.