Города и встречи

Николай Семенович не оставался в долгу перед нашими собутыльниками. Он увлекательно рассказал им о Ленинграде, о том, как в самые трудные годы на Марсовом поле, военном плацу, вытоптанном ногами солдат и коней во время царских парадов, теперь, после революции, ленинградцы, похоронив там павших за свободу, посадили прекрасный сад вокруг гранитных плит памятника:

Я помню, как люди на площадь пришли…
Мы голодны были тогда.
Еще над полями советской земли
Зловеще пылала беда.
.................................
И мы превратили в цветущий сад
Бесплодное поле войны…

Когда мы уходили с майдана, Миша сказал:

— Этот базар скоро закроют.

— Почему? — удивились мы.

— Не созвучен эпохе, — ответил Ферберг, усмехаясь своей привлекательной и чуть иронической улыбкой.

На другой день мы с утра бродили по Тифлису, смотрели с берегов Куры на старинную крепость, возвышающую над рекой свои древние каменные стены, за чьими зубцами скрывался каждый миг красноармеец с винтовкой, ходивший дозором по стене. Метехский замок, так называлось это здание, окруженное с трех сторон водами Куры, оно при всех правительствах служило тюрьмой. Какой фон для романтической поэмы!

Мы бродили по набережной Куры, потом посмотрели знаменитую тифлисскую баню, откуда на весь квартал пахло серой — вода, спускаемая из бани, в виде извилистой речонки стекала в Куру. Какая-то русская женщина, при виде того, как мы разглядывали воды этого серного потока, сказала вслух по нашему адресу: «Ишь, паршу изучают!» Мы оторвались от «парши», и наши странствия по городу привели нас на окраину, где мы увидели двухэтажное фабричное красное здание с надписью на фасаде: «Табачная фабрика имени Коминтерна». Я работала в Ленинграде врачом на табачной фабрике, и вид ее тифлисской сестры привлек мое внимание. Мне интересно было посмотреть, как устроена табачная фабрика в Тифлисе, — в Ленинграде мне пришлось много воевать с отсутствием необходимых условий для охраны труда, с антисанитарным состоянием цехов, доставшихся нам от табачных магнатов, владельцев петербургских табачных фирм Лаферма, Богданова и Шапшала[656]: в течение нескольких лет мы добивались устройства вентиляции в цехах, воевали за то, чтобы рабочим, занятым во вредных цехах, выдавали ежедневно по бутылке молока. Наконец нам удалось добиться основательной вентиляции во всех цехах, кроме так называемой «трясучки», — там перетряхивали табачные листья, тряся их вверх и вниз на специальной проволочной сетке — «грохоте», куда табачный лист поступал из мешков, в которых его хранили в кладовых. В помещении «трясучки» стоял непрерывный гул и висела желтая табачная пыль. Здесь разрешали работать только самым крепким и здоровым людям, но и те не выдерживали долго и отпрашивались в другие цеха. Только десяток стариков и старух, насквозь протабаченных, продолжали работать в этой обстановке годами, а может быть, они были и не так стары, но эта работа превратила их в сгорбленных, пропитанных табачной пылью старообразных пугал и мегер.

Я заглядывала в окна фабрики, пытаясь подсмотреть, как устроена вентиляция, а Тихонов даже влез на одно из окон. В этот момент нас застукали какие-то вышедшие из дверей фабрики люди, закричали, замахали на нас руками. Пришлось извиняться и объяснять, что мы приехали из Ленинграда, где тоже работаем на табачной фабрике, и хотим узнать, как работают табачники в Тифлисе.

Эта полуложь произвела на наших собеседников потрясающее впечатление. Оказалось, что на фабрике обеденный перерыв, все мужчины и женщины, высыпав во двор, окружили нас двоих и стали расспрашивать о Ленинграде. Мы отвечали, как могли, пытаясь удовлетворить любопытство тех, кто жадно забрасывал нас вопросами. Наконец те, которые первыми застукали нас, — оказывается, это были члены фабричного комитета, — посовещавшись между собой, объяснили, что сейчас организуют митинг, на котором мы, как приехавшие из Ленинграда, должны выступить. Мы пробовали отнекиваться, объяснив, что не являемся официальными представителями, но нас не стали слушать, все захлопали в ладоши, закричали и стали шумно рассаживаться на ящиках, на бревнах и просто на земле.

— Будешь говорить? — спросил меня Тихонов.

— Сперва ты, — ответила я, не имея понятия, что именно говорить.