Города и встречи

— Если обернусь, то на два дня.

— За два дня вам никак не обернуться. Вам нужна по меньшей мере неделя. Съездите на Севан, это тоже отнимет день: там на берегу интересное поселение каких-то старообрядцев. Там древний монастырь.

Тихонов полистал старый справочник «Кавказ», которым мы пользовались:

— Здесь ничего не сказано про старообрядцев.

(Этот справочник был выпущен еще в царское время, и Тихонов добыл его перед отъездом из Ленинграда. Потрепанный, с хорошими географическими картами и сведениями о железных дорогах, справочник этот был совершенно недостоверен во всем, что касалось современного состояния Кавказа в 1924 году.)

Тихонов сунул его и фляжку еще военного времени в свой рюкзак, и мы решили, что утром выйдем вместе из гостеприимного дома на Зубаловской. Через несколько минут мы уже спали.

В шесть утра мы с Гогоберидзе были на маленьком аэродроме, специально построенном компанией «Юнкерс». Гогоберидзе сказал, что тифлисцы уже вполне освоились с этим современным способом сообщений. Кондуктор трамвая, в котором мы ехали на аэродром, принял оживленное участие в нашем разговоре и дополнил его песней, по его словам, сочиненной в Тифлисе: «Я на Юнкерсе летала, Чун-чара-чура-ра, Нигде Бога не встречала, Куку! Ха-ха!»

Самолетик был на восемь мест, но мы находились там вдвоем, и мне, в первый раз в жизни совершающей воздушный рейс, было в диковинку увидеть землю, горы и реки наподобие выпуклых карт, залетать за облако, словно тонуть в снежном покрове и снова выбираться к солнцу, которое уже ослепительно освещало и ближние горы, и панораму дальних хребтов.

Через пятнадцать минут мы опустились в Манглисе, и у меня даже не кружилась голова, вследствие чего я с гордостью решила, что отныне буду пользоваться только воздушным транспортом. Впрочем, с этого дня прошло лет двадцать пять, когда мне снова довелось подняться выше облаков.

Кузина была очень удивлена и обрадована моим приездом. Она давно не видела никого из родных и близких. Она в скором времени ждала ребенка[659]. Она показала мне Манглис, горское селение на склоне, круто спускающемся к быстрой речке. Ее мальчик, черноглазый, смуглый, быстрый, был настоящим уроженцем Кавказа. Ему должно было исполниться пять лет. Он целый день носился с местными ребятишками, а мы с Сонечкой, лежа на ковре, который она по местному обычаю вынесла из дома и разостлала под деревьями, вспоминали наше детство. Мы вспомнили о моих приездах в Белосток на праздник Пасхи, когда мы собирались в патриархальном доме дедушки за длинным столом, накрытым белоснежной накрахмаленной скатертью «на сорок восемь персон». На столе красовалась специальная пасхальная посуда, которую держали для этого случая в особом буфете целых одиннадцать с половиной месяцев, — это было особое столовое серебро, ножи, вилки и ложки, а также рюмки и кубки, многие с насечкой, узорами чернью. На отдельном столике стоял массивный серебряный семисвечник с зажженными свечами, перед которым бабушка совершала в пятницу вечером пасхальную молитву. На хрустальном блюде лежала «горечь», натертая редька, под салфеткой у дедушки лежала груда круглых пресных хлебцев, хрустящих и тонких, как папиросная бумага. Дед сидел в кресле, облокотясь на подушки, рядом с ним бабушка, а дальше, во всю длину стола, их дети и внучата. В самом конце стола сидели бедняки-евреи, которых приглашали на пасхальную трапезу, и два еврея-солдата из местного гарнизона. По древнему обычаю, кто-то из молодых должен был задать деду вопросы, читая их по еврейскому молитвеннику: «Почему в этот вечер мы едим опресноки? Почему в этот вечер мы принимаем горечь?» И дед отвечал нараспев на древнееврейском языке: «Потому что горькой была наша жизнь в Египте, в доме рабства. Потому что мы бежали поспешно и тесто не закисло, и тогда женщины спешно приготовили на дорогу пресные лепешки». А в самом конце трапезы, когда все присутствующие уже насладились янтарным бульоном с пасхальными пышными и легкими клецками, и фаршированной рыбой, и компотом из винных ягод и изюма, младший из внуков по традиции должен был незаметно стащить у деда из-под салфетки опреснок, и глава семьи в виде выкупа за него делал ему подарок.

Вот какими воспоминаниями о днях, ушедших навсегда, мы занимались, лежа на ковре у кавказской речки в селении Манглис. Вечером я уже не попала на самолет, и пришлось ехать на последнем автобусе. Я была единственным пассажиром, и шофер автобуса (он же был и кондуктором), молодой, словоохотливый, выпытал у меня, откуда я приехала в Манглис, рассказал, что мечтает попасть в Ленинград. Я дала ему свой ленинградский адрес и просила зайти ко мне в гости. Мы проболтали всю дорогу, расстались друзьями, и он даже, сдав автобус в парке, предложил проводить меня до дому, так как время было позднее и трамвай давно прекратил свою работу.

Я пришла на Зубаловскую в первом часу ночи, когда на балконе все уже спали. Утром в понедельник, когда я встала, никого уже не было дома, кроме фрау Мари.