Города и встречи

По возвращении с работы он через фрау Мари попросил меня зайти к нему. Вид у него был мрачный и растерянный, когда он объявил мне и Борису, который, конечно, тоже пошел со мной, что Миша арестован. Я была убеждена, что произошло недоразумение — как могли в чем-то заподозрить и арестовать человека, который всю жизнь боролся и воевал за советскую власть? Гогоберидзе выслушал меня, не заражаясь моей уверенностью, и ответил уклончиво: «Если это недоразумение, то оно выяснится вскоре или немного позже[663]. Ко мне лучше пока не ходите. Если что-нибудь будет нужно, передайте через фрау Мари».

На другой день с утра приехал Тихонов, полный впечатлений, с набитой записями клеенчатой тетрадкой. Армения произвела на него сильное впечатление — и Арарат, и Алагез, и Севан, куда он ездил и по которому плавал на лодке, добираясь до острова, где помещался прославленный севанский монастырь[664].

— В будущем году там будет дом отдыха для писателей, — непременно надо туда поехать! И вообще посмотреть эту страну как следует!

Он был так увлечен поездкой, что даже ничего не слышал о тифлисских событиях. Узнав, что Павленко в районе, он сказал:

— Завтра пойдем к Чиковани, надо все-таки знакомиться с грузинской поэзией и поэтами.

На другой день вечером мы были на отдаленной улочке в уютной квартире у Чиковани, познакомились с его красивой женой. Пришли два молодых грузинских пролетарских поэта, Машашвили[665] и Лордкипанидзе. Николай Семенович рассказывал им о ЛАППе: хоть мы и были далеки от этой организации, но в качестве посланцев Ленинграда были вынуждены представительствовать от него, — так же как мы делали это на тифлисской табачной фабрике имени Коминтерна.

Договорились, что Чиковани и его подшефные поэты пришлют нам свои стихи с русскими подстрочниками, чтобы мы могли напечатать их в «Ленинградской правде».

— Вам необходимо посмотреть Кавказ, — сказал Чиковани, — Кахетию, горы…

Тихонов признался, что очень хотел бы проехать по Военно-Грузинской или Военно-Осетинской дороге, но не знает, с какого конца за это приняться.

— Вот вернется Павленко из района, — пообещал Чиковани, — он вам все устроит!

Мы попытались расспросить, что же произошло в Тифлисе, но товарищи поэты уклонились от подробного рассказа, а отделались общими словами и обещанием, что Павленко все расскажет. Мамашвили, наименее дипломатичный из всех троих, сказал:

— Английские капиталисты и наши дураки-меньшевики!

А Лордкипанидзе хихикнул:

— Голубые роги![666]

Дома на Зубаловской меня ждало письмо из Ленинграда. Отдел здравоохранения Первого городского района, да и табачная фабрика, где я взяла отпуск за свой счет на лето, чтобы отвезти сына к морю, теперь настоятельно требовали моего возвращения[667]. Надо было ехать. Но как бросить Соню с одним ребенком и в ожидании второго, — на даче, в Манглисе? Борис сказал, что даже не знает ее в лицо, а Тихонов посоветовал: «Придется тебе, Лиза, съездить за ней. Поезжай завтра же, не откладывая. Если вернешься засветло, можем еще встретиться с Павленко. Я выясню, приехал ли он. А Борис пускай добудет для тебя билет в Ленинград». Я вспомнила, что шофер автобуса, привозивший меня в Тифлис, сказал мне на прощание:

— Первый и последний рейс еду без кондуктора, — пассажиров нет!

Я поняла, что мне надо застать его до начала первого рейса, чтобы договориться. В пять утра я была на станции отправления автобуса на Манглис.

Шофер, по-видимому, обрадовался при виде меня. Я уселась неподалеку от него, на ближнем месте, и мы покатили. Пассажиров в автобусе, кроме меня, действительно не было. Дорога была длинная, продолжалась на этот раз три часа, ни я, ни шофер не торопились, и мы поговорили с Вано дружески. Я рассказала ему, что мне надо привезти из Манглиса домой в Тифлис беременную сестру и что я прошу его помочь мне. Он обещал.

Совсем молодой, лет двадцати двух, он оживленно болтал о себе, рассказывал, что родом из-под Грозного, не захотел идти работать на нефтепромыслы, как отец и старшие братья, увлекся автомобилем и вот работает на трассе Тифлис — Манглис. Но он хочет учиться, поступить в университет, спрашивал, примут ли его. Я обещала узнать, и он дал мне свой адрес. Вечером, попозже он обещал заехать за нами.

Соня очень взволновалась, узнав об аресте Миши, и сразу стала собираться. Укладывая свои пожитки, она задавала мне тысячу вопросов, называя товарищей мужа и спрашивая, обращались ли мы к такому-то или такому-то?

— Надо было идти к Вышинскому, — вспомнила она. — Миша учился в школе с обоими братьями. В юности они работали вместе, состояли в одной и той же организации[668].

Для меня это было ново, — я ничего не знала о прежней работе Миши. Мне было известно о нем лишь то, что он настоящий советский человек и ни в какие интриги не может быть замешан. Пусть Соня и ее друзья сами вызволяют его из неприятностей, — ведь его арест несомненно только досадная случайность. Но Сонечке я этого, разумеется, не сказала.