Городские повести (Игра в жмурки - Кот–золотой хвост - Последний шанс плебея)

— Я не удался весь, как личность и как организм — целиком, — самозабвенно продолжал Николай Николаевич, и на глазах его показались слезы. Он никогда ни с кем не разговаривал о себе, и его самого удивляло сейчас, что можно говорить вслух такие правдивые вещи. «Как личность» — это было, конечно, слишком: как и все некрасивые люди, Николай Николаевич был чутким человеком. Красота оглушает, а точнее — не дает ни возможности, ни времени прислушаться. Только некрасивые люди способны выслушать и понять: красивым вечно некогда, они всю жизнь смотрятся в зеркало, которое носят внутри себя. Вот почему так часто встречаются некрасивые люди с участливыми глазами. Тот, кто всю жизнь прислушивается к себе, способен услышать другого. Николай Николаевич был именно таким человеком. Больше того: он настолько уверен был, что своим безобразием причиняет людям одно лишь страдание, что ему хотелось хоть чем-нибудь компенсировать этот урон. Он готов был для человечества выполнить самую черную работу. Это, конечно, не значило, что он рвался в ассенизаторы или агенты Госстраха: должна была быть на земле большая черная работа, пусть незаметная, но большая, за которой в тиши и безвестии можно было с радостью умереть. Так думал Николай Николаевич, но свои гордые мысли он не поверил бы даже коту, вот почему слова им говорились другие. — Нелепый я, киса, застенчивый. Вот на гитаре играю, а кому это известно? Только мне — и тебе.

Николай Николаевич снял со стены над диваном дешевую, желтую, московской фабрики гитару, положил ее на колено, ударил по струнам, запел:

Умру ли я —

Ты над могилою

Гори, гори,

Моя звезда.

При первом аккорде кот, правда, вздрогнул и дико открыл глаза, но тут же, успокоясь, зажмурился. Пение ему, в общем, понравилось.

Гитара бренчала так, будто сделана была из мебельной фанеры, голос у Николая Николаевича был тоже не ахти какой, но для веселой подвыпившей компании друзей что надо? Только не было у Николая Николаевича друзей, не собирались у него компании, и в гости его, естественно, не звали. Институтские друзья переженились и позабыли Николая Николаевича, а сослуживцев у него было не густо: Николай Николаевич работал в районной библиотеке.

Одному лишь тебе позволяла

Целовать свои смуглые плечи, —

пел Николай Николаевич, понурив голову.

— Это я при тебе не стесняюсь, — положив ладонь поверх струн, сказал наконец Николай Николаевич. — А чтоб при людях гитару взял — да лучше умру. Спрашивается, зачем умею? Ведь для людей живем, напоказ, что бы там Монтескье ни говорил об этом. Может быть, темные очки завести, а, киса?

Киса открыл один глаз, посмотрел внимательно и снова закрыл Хвост его выбился из-под рубахи, барский, пушистей, и под светом настольной лампы запылал на сиденье дивана золотым огнем.

— Постой, да ты же был серый!— удивился Николай Николаевич и сдернул с кота рубаху.

Перед ним, развалясь на диване и даже как бы избочась, лежал роскошный желто-красный зверь с золотым, как утренняя заря, хвостом. Шерсть его, полная электричества, искрилась, отдельные темно-красные пряди лежали мягко, как перья на петушиной груди. Снежный пух на животе шевелился, и когти были лениво выпущены из всех четырех белых в рыжую полосочку лап.

- Ишь, распушился как мальва, — сказал Николай Николаевич и потрепал кота по спине.

Тот благосклонно принял этот знак внимания, но не шевельнулся, только подался лениво под его рукой.

- Как же назвать тебя? Может быть, Тиглат- алассар?

- Ну, это уж глупость твоя, — брюзгливо сказал кот.

- Что?.. — удивился Николай Николаевич.

- Я говорю, глупость твоя, — повторил кот. — У меня, миленький, свое имя есть.

Голос у кота был негромкий — сипловатый старческий тенорок. Говорил он без напряжения, вскидывая только иногда мордою, как бы заикаясь.

- Как же тебя зовут? — осторожно спросил Николай Николаевич.

- Степан Васильевич, — не торопясь ответил кот.

- Значит, Степа?

- Степа-то Степа... — уклончиво ответил кот. — А тебя-то как называть?

—- Коля.

— Ну что такое «Коля»? — рассердился кот. — Дети мы с тобой, что ль?

Николай Николаевич смутился.

- Ну, пристану я у тебя на время, — вздохнув, сказал кот и поглядел в потолок. — Мне, правда, не век вековать, одну ночь переночевать. И то как бы в виде исключения. Отстарал ты меня, приспокоил, да и поешь славно.

- Оставайся, Степан Васильевич, сколько надо, — радостно сказал Николай Николаевич. — Я тебя не неволю.

- Ладно, — согласился кот, — только кисой меня не зови.

- Не буду! — горячо ответил Николай Николаевич.

- И по голове бить не вздумай. Обижусь.

- Договорились!

Лежа на диване, кот небрежно протянул Николаю Николаевичу лапу с растопыренными пальцами, которую Николай Николаевич бережно пожал. Подушечки лапы были теплые, как у ребенка.

— Спой-ка еще раз ту, последнюю, — сказал кот. — Очень мне понравилась она в твоем исполнении.

Когда еще я не пил слез

Из чаши бытия, —

пропел он приятным голоском.

Николай Николаевич застенчиво взял гитару и запел:

Когда еще я не пил слез

Из чаши бытия...

— Да, годы летят, годы мои, годы... Кот зажмурился, заплакал.