Горожане солнца

Пелена тьмы прямо на глазах опадала, дома стояли в ней по пояс, только дворы были полны еще до краев. Так золотились малиновые башни дымов на горизонте, такой дул стеклянный, очищенный солнцем ветер, что тут бы и правда праздновать наступление дня, но Мишата, не поддаваясь обманной радости, видела:

как отлив темноты, отступая в пропасти,
вращает специальной турбины лопасти
и энергия той неприятной турбины
разделяется на две половины:
— половина — дым в небеса выбрасывать,
— половина — жизнь из жильца высасывать.

Мишата знала, что уже давно часовщики научились использовать приливно-отливную энергию тьмы для своих смертоносных целей.

И еще она видела справа новый город, построенный в эпоху Часов. Город скалистый, город — порождение бредившего разума, который утратил свободу воображать и сохранил только способность бесконечного повторения одной жалкой, безвыходной, скудной мысли… Верхние ряды стекол медленно наливались вишневым и золотым огнем, в ущельях скапливалась густейшая синева, но драгоценные усилия утра были брошены зря — глазурные, леденцовые тона расходовались на коробки и упаковки без всякого кондитерского содержания.

— Это никогда не будет съедобно, — прошептала Мишата солнцу.

Тогда тьма окончательно стекла к подножиям города и ниже, через люки, в подземелья. Турбины взревели, дымы удвоили тучность, и солнце скрылось за ними.

Ветер дул с прежней силой, но, покинутый солнцем, сделался злым. Карта рвалась из покрасневших пальцев Директора, когда он, коленями стоя на железе, проводил черную крутую дугу из мертворожденного нового города в старый. Ежась, она посмотрела туда, куда вела директорская дуга. Как хорошо, что нехорошее позади, что они вернулись.

Она сказала:

— И знаете, Михаил Афанасьевич, опять такое чувство, что то, что мы ищем, — под землей.

— Где именно, в каком хотя бы секторе? — спросил Директор, не отрываясь от карты.

— Надо ходить. Не знаю.

— Тогда пока что поставим вопросительный знак, — и Директор свернул свою карту.

Они спустились вниз. Тусклый хозяин водокачки посмотрел на них и пожевал губами. Он все время жевал губами, а сам не ел ничего и им не предлагал еду. И вообще ничего не предлагал. Только сказал вчера, когда, заледеневших и замороженных, впустил в башню:

— Вы можете поспать и попить.

— Василий Петрович, — позвал Директор на второй день, — возможно, нам опять понадобится ваша материальная поддержка. Снаряжение, какое мы имели, сильно пострадало или вообще утеряно в сражениях и погонях. Велосипед мы ваш сохранили, но, увы, больше не уцелело ничего. Нам понадобится оборудование, потому что, возможно, придется спуститься под землю. Хотя бы один кокосовый фонарь, передвижная печка, слуховой перископ, компас и кое-какие мелочи.

Василий Петрович поморщился, поскрипел.

— А обещание свое вы помните?

Директор торжественно встал, качнулся, громадный, над хозяином, заключил в свои руки обе его ручонки и с важностью потряс:

— Непременно! Непременно, Василий Петрович, ожидайте гонцов в двадцатых числах декабря! Отряду не обойтись без вас!

Хозяин кисло улыбнулся, приподнялся и полез куда-то во мрак вещей. Директор, сразу сникнув, уселся на скрипучую табуретку.

В блаженном плюшевом покое Мишата смотрела прямо в лицо Директора, в глаза, пасущиеся на дне сумрачных впадин черепа, на неподвижную глыбу носа, перепонку рта.

— Весть об опасных лазутчиках облетела город, — произнес Директор (или только подумал), — нас везде ожидают, выслеживают, стерегут. Тебе нужно завязать лицо. Не глаза, а все лицо целиком, чтобы нас по тебе не узнали. Это даже пойдет тебе на пользу: не только зрение, но и нюх и слух будут приглушены, и лучше выйдет сосредоточение.

«Что ж, — вздохнула Мишата, — я ничем не могу облегчить его положение», — и обвязала вокруг лица зеленую ткань. Было двенадцать часов тихого морозного дня. Они уже стояли у подножия водокачки. Последнее, что Мишата увидела, — иссохшую руку, закрывающую дверь.

В полдень они вышли, в пять начался вечер; с двенадцати до пяти они двигались короткими перебежками.

Сто перебежек за день. День, измеренный перебежками. Тяжело дались они в голом свете по голым местам! Несмотря на повязку, жильцы очень и очень обращали на Мишату внимание. К вечеру ноги еле несли Мишату, изнемогшую под тяжестью взглядов.

Вечер пришел как помилование, как прилив, раскрывающий глубины для забытых в лужице изнуренных рыб. Но они уже добрались.

…Тут стояло два дома из немногих, покинутых земляками, но еще целых, еще не дождавшихся, пока партизаны проедут сквозь них на своих бонч-бруевичах, выроют котлован, вычистят окунит (непроницаемый воле Часов и защищавший жильцов) и потом выстроят на этом месте фальшивые дома прежней наружности.