Горожане солнца

Деятельность сильно утомляла Директора, он дышал, сбивался, потел и чувствовал от всего этого небывалую радость. Мишата, напротив, старалась лишний раз не шевелиться. Только однажды перебралась к печке, отпить кисловатой талой воды. Директор протянул ей хлеб, и она ела, раскачиваясь.

…Подземное море! Всякий, кто не избежал его вялых глаз, будет вечно помнить их тоскливую широту, будет чувствовать под собой пустоты там, где другие — твердь. И ветер заведется в нем, как в заброшенной прачечной, холодный ветер, который не скрыть: в самый нелепый момент, внезапно он сквозит из неприметной щели, и собеседник сбивается и отходит, смутясь, и это всегда, до смерти.

«Ну да, — думала Мишата, глядя в застывшее небо, — впредь я буду летать во сне только здесь, и неизвестно — сколько, может всегда».

Морские пустыни медленно излучались в нее, она изнутри линяла в цвета облаков и прибоя. Пока она подымалась и падала вместе с волнами, дремала под заунывное пение директора, бормотание ветра, выкрики крыс, ее изнанка приобретала слабенький новый оттенок, еле уловимый, но невыводимый, как снежный загар, как ночное зрение, как другие особые качества, из которых смешивалась Мишата.

На третий день они причалили к горячему истресканному берегу.

Прямо в пяти шагах обнаружился родник жирной воды, необыкновенного насыщения, до десяти куколей тучности. Мишата глотала воду, согреваясь и чувствуя, как все ее потемки, слипшиеся от голода и горького рыбьего мрака, расправляются и наливаются жизнью. Директор выпил для начала немного и Мишате запретил опиваться. Она оторвалась усилием воли. Вставая с колен, оперлась на глину и почувствовала горячее. Морская вода, сыпавшаяся с юбок, оставляла на глине темные пятачки, которые быстро испарялись.

Глина лежала, истрескавшись на ровные плитки, и так поднималась над морем вверх.

Выше из глинистых щелей и складок дули синие газовые огни. Ветер, летящий с моря, гнул их тугие стебли. Тогда тени Директора и Мишаты нагибались в другую сторону.

Они взобрались на глинистый гребень. Позади гудело сумрачное море, а тут — бескрайняя пустыня, подвешенная к темноте на столбах голубого пламени. Старая, глубоко прорезанная дорога уходила направо, вдоль берега.

— Туда нам и надо, — объявила Мишата.

— Хорошо, — одобрил Директор. — Огни — это хорошо, значит, языки рядом, ведь это обходчики поджигают газы, чтобы не отравлялись жилые недра. А у языков все подземелья размечены, и мы живо найдем дорогу.

Но сначала был нужен отдых возле тепла. Они выбрали один факел, прозрачный и легкий, как ветер. Но шумело так, что приходилось кричать.

Директор лежал, а Мишата больше ходила кругом. Мерцанье чего-то странного привлекло ее.

Удалившись от сильного жара, она добралась до маленьких мраморных развалин. Здесь, меж кусков розоватой минеральной породы, журчал родник. Освобождаемая им вода светилась зеленовато и скоро исчезала в расселине.

Тут было тихо, тише, чем в море и чем возле огней, но холоднее. Зато ветер, дувший из темноты, приносил утреннюю свежесть. Мишата сняла одежду и выстирала в ручье. Вернувшись, она разложила одежду на глине около пламени и уселась сама. Села словно на сковороду — горячая глина обожгла ее тонкую, привычную к морозу кожу. Но Мишата стерпела.

Жара навалилась на нее всей тяжестью. Мишата расслабила мышцы и принялась таять. Тело ее, звонкое, жесткое, размягчилось, и мысли потеряли восторженный и четкий строй и помутились все разом, как запотевает стекло, внесенное в жилище с мороза.

— Ну, обжараюсь наконец, — сказала Мишата. И неожиданно выпавшее Гусынино словечко заставило ее припомнить Гусыню, а вслед за этим явилась мысль про Фару.

«Вот если бы Фара была сейчас здесь, — подумала Мишата, — она бы обрадовалась! Интересно, какая она сейчас, что делает там, в вышине?» И Мишата слабо улыбнулась, представив Фару, колючую, капризную, с белым от холода носом…

Мишате почудилась Фарина узенькая тень, тоненькое пальто и сердитый топот сапожек, когда она, оскользаясь, пробирается сквозь вечереющую толпу, одна, без приюта, злая, странная в городе, как потерявшаяся обезьянка…

Так, мысленно поднявшись над безднами, Мишата представила Фару. Но вот Фара скрылась в толпе, осыпаемой снегом, зеленые папахи светофоров одновременно стали розовыми, и машины затопили место, где только что были люди. А Мишата глядела уже с большой высоты.

Зимняя земля, сколько хватало глаз усеянная драгоценными безделушками вечера, тихо светящимися изнутри раковинами переулков, тонула в густом снегопаде. В этом громадном мире самой Мишаты было не разглядеть: где-то внизу, в глубине, сгорбленной под весом тысяч домов, крохотная белая личинка затаилась и ждет. На миг ей сделалось зябко. Она открыла глаза и увидела свои бока и ноги.

В газовом свете они голубели так странно, так гладко, а в складках и скруглениях смягчались темно-сиреневой тенью — такие нелепые и нежные здесь, в пустующем мире, на виду древнего моря и равнодушных глин, что Мишата еще сильнее сжалась в комок и сказала: