Гортензия

Чем ближе я подходила к своей цели, тем больше я мысленно готовилась к встрече с ним. Уговаривала себя, тренировала дыхание, почти торопила события, чтобы поскорее с этим покончить.

Но, увидев его, я была раздавлена.

Удар был такой силы, что я зашаталась. Он был гораздо мощнее того, что я испытала, когда несколькими неделями раньше на улице Трюден впервые узнала в незнакомке дочь. Однако на этот раз речь не шла о всплеске эмоций, от которого меня тогда буквально парализовало.

Приступ внезапно подступившей тошноты вынудил меня уйти оттуда как можно скорее, и мне пришлось опереться рукой о фонарный столб. На этот раз мной овладели беспредельная ненависть и отвращение, вихрем, до головокружения, пронеслись передо мной самые страшные картины этих бесконечно долгих лет моих страданий. Непереносимо тяжелые воспоминания вновь вызвали тошноту, и меня вырвало прямо на улице. Я постаралась отдышаться и едва сдержалась, чтобы не закричать, изо всех сил сопротивляясь безудержному желанию броситься на него, ударить, осыпать проклятиями. Призвать мою дочь и весь мир в свидетели…

Когда он повернулся в профиль, подставив щеку моей девочке, а та нежно его поцеловала, я узнала своего палача. Нашего с Гортензией палача.

Того, кто скрывался под именем Антуан Дюран.

Когда Гортензия впервые пришла ко мне на завтрак, я постаралась подвести ее к разговору об отце. Даже заставила себя произнести «твой папа». Мне нужно было знать о нем все. И слушала, как дочь в течение получаса, длившегося вечность, расточала похвалы в адрес этого негодяя. По ее словам, он вобрал в себя все самые лучшие человеческие качества, работал багетным мастером (это он-то, у которого руки росли неизвестно откуда) и жил за городом.

– И где же? – поинтересовалась я.

– На западе, за Нантером[26].

Я постаралась придать лицу приветливое выражение, за которым скрывалось другое: час возмездия близок! Дочь была готова продолжать описывать мне свою жизнь с ним, но дольше выносить этого я не могла и перестала задавать вопросы. Уж слишком это было мучительно.

Да и теперь я знала все, что хотела.

На моем лице снова заиграла улыбка, что очень удивило Гортензию. Но я объяснила, что ее рассказы о счастливом прошлом доставили мне огромное удовольствие. И дочь пообещала, что в самом скором времени нас познакомит.

– Не стоит торопиться, – сказала я.

– Он очарует вас, вот посмотрите! – с уверенностью произнесла она. – Все женщины его обожают.

Я решила сменить тему и предложила ей съесть еще кусочек яблочного пирога.

– Ведь я на диете! – вырвалось у нее.

– Но ты же совсем худышка…

– Пару килограммов нужно сбросить, – возразила Гортензия с серьезным видом.

«Когда ты ко мне вернешься, – пришло мне в голову, – про диеты можешь забыть, всем этим глупостям, вредным для здоровья, я положу конец».

Подумать только, а ведь было время, когда я потеряла двадцать килограммов.

Это произошло четырнадцать лет назад. Дочери тогда было одиннадцать лет, долгие поиски ее ни к чему не привели, все следы были потеряны. Я тогда ополчилась на весь мир и, в частности, на следственного судью Даниэллу Катрепуэн, которая с недавних пор вела мое дело. Высокая худощавая женщина, очень ухоженная, с выпирающими ключицами и пронзительными черными глазами, ни разу не появившаяся в одном наряде дважды. Секретарша, которая ее недолюбливала, как-то сказала, что муж судьи, на десять лет ее старше, очень состоятельный человек.

Помню, как обнадежила меня первая встреча.

– Наконец-то дело поручено женщине! – сказала она вместо приветствия. – Кто, как не женщина, да еще и мать, способна понять глубину вашего отчаяния?

Я не стала напоминать, что первым следственным судьей тоже была женщина, эта круглая дура Габорьо, которая с ослиным упрямством отстаивала версию убийства-самоубийства.

У судьи Катрепуэн были две дочери, и однажды она заметила:

– Я бы не вынесла того, что вам сделал отец Гортензии.

Меня затрясло:

– Ради бога, мадам судья, не произносите слово «отец», говоря об этом человеке.

– Разумеется, разумеется, – смутилась она. – Я прекрасно вас понимаю… София…

С этого момента она стала называть меня по имени и настояла, чтобы я тоже называла ее Дани, «по-дружески».

Я в нее поверила, и потребовалось время, чтобы я поняла, до какой степени она некомпетентна.

Спустя несколько месяцев, видя, что дело не сдвигается с мертвой точки, я упрекнула ее в медлительности, и наши отношения мгновенно и безвозвратно испортились.

– Боюсь, мадам Делаланд, вы не осознаете, сколько усилий мы приложили, чтобы, по сути, открыть дело заново, и как упорно трудилась следственная группа последние полгода. Ваше дело вопреки тому, что вы утверждаете, относится к числу приоритетных, и мне жаль, что вы нам не доверяете.

– Но ваши усилия не дают результатов, стоит ли тогда выбиваться из сил, дорогая Дани, – съязвила я.

Она с высокомерным видом захлопнула лежавшую перед ней раскрытую папку.

– На сегодня достаточно. Когда появится что-то новое, я с вами свяжусь.

Взбешенная, я все же оставила за собой последнее слово: