Горы дышат огнем

Естественно, что самое большое внимание привлекли к себе две наши партизанки. Светла держалась гордо, ее строгое лицо лишь изредка озарялось улыбкой. Может быть сама того не сознавая, она хотела казаться взрослее и серьезнее. Всем своим видом она опровергала грязные слухи о партизанках и утверждения некоторых, что военное дело — не для женщин.

Лена покоряла своей миловидностью и доброй улыбкой. Она была олицетворением скромности. Трудно было представить, что это — героическая женщина, но стоило познакомиться с ней поближе, как возникало чувство восхищения и глубокого уважения к ней.

Орлин возбуждал воображение детворы своей бунтовщической бородой. Для них он был не легендой, а живым боевым четником, особенно после того как надел юнацкую одежду. Да что там говорить о детях и девушках — и мы были от него в восторге, чувствуя подсознательно, что отблеск его великолепия ложится на каждого из нас. То ботевское, что мы видели в нем и раньше, теперь нас просто покоряло.

В затруднительном положении оказался Детелин. Копривштичане радовались ему, каждый хотел его обнять, видя в нем своего сына. А Детелин оставался совершенно неприступным, хотя видно было, как гордится он любовью горожан, которых не могла остановить даже трехлинейка, торчавшая у Детелина из-за спины.

А Дапко... Ох уж этот Дапко! Высокий, раскрасневшийся, он прохаживался, как деревенский парень в хороводе, с парабеллумом в руке (он его называл «палабера»), привязанным тоненькой веревкой к кисти. Встречая кого-нибудь, он одним махом подносил дуло к своему виску, как будто сейчас выстрелит, но нет — это он артистически-небрежно отдавал честь и снисходительно бросал:

— Привет...

Богатеи, глядя на него, только охали, вид у них был обреченный. А Дапко искренне торжествовал.

Еще перед операцией он требовал, чтобы мы уничтожили всех реакционеров. И сейчас я обратился к нему с вопросом:

— Ну скажи окончательно, сколько гадов прихлопнем?

— Да нет смысла, — отвечал он устало.

— Как это? Мы что, отпустим их всех?

— Разве ты не видишь — все от страха дрожат!..

Это было презрительное великодушие, но пребывание в родном месте, видно, смягчило гнев парня.

Дапко должен был заниматься интендантскими делами, однако его праздничному настроению не было видно конца. Я отошел, чтобы помочь Орлину. Мы раздали людям шерсть, ткань, зерно. В кооперации мы наполнили несколько рюкзаков реквизированным салом и... убийственно соленой хамсой...

Пенко ходил ошеломленный.

— Андро, ты видишь, куда мы пришли, а? Копривштица!

— Тебе что, не верится?

— Да, странно как-то...

Я обнял его за плечи, и мы отправились к общинному управлению, но внезапно он остановился:

— Пойдем. Покажешь мне дом Бенковского!

Я не был уверен, что дом уцелел, но твердо знал, что музея там нет.

— Да разве это возможно, чтобы не было музея Бенковского? Слушай, Андро, ну и дикари же эти буржуи!

Я согласился с ним. Шестнадцатилетний парень шел по Копривштице торжественно. Так торжественно Бенковский хотел войти в нее. Только бы еще верхом на коне...

Тогда мы пошли к Димчо[121].

По крутым булыжным мостовым между крепостными стенами нас вел Папанин. Он взял на себя роль гида не только потому, что был родом из Копривштицы, но и потому, что питал особую страсть к творчеству Дебелянова. Помню, какие металлические нотки звучали в голосе Папанина, когда он декламировал стихи этого поэта. А ведь в душе Папанин вовсе не был лириком, его строгость была известна каждому из нас. Он бы и брату не простил... Кстати, это не просто слова. Его брат и в самом деле пошел с фашистами. «Сам заварил кашу, пусть сам и расхлебывает», — вот как сказал Папанин, узнав об этом.

Через маленькие ворота мы вошли во двор перед зеленым домом. Мы принесли на могилу поэта скромные цветы, других не было, да и погиб этот поэт, как воин, а дикая герань и базилик — солдатские цветы. Мы, десять человек, остановились перед домом в волнении, будто перед самим Дебеляновым. Мы молчали, вместе с нами молчала вся земля, но колокола Копривштицы гремели в каждом из нас, и от их звона у меня сжималось сердце. Папанин стиснул зубы, Пенко устремил удивленный ласковый взгляд на Мать[122], высоко поднял голову бай Горан. Ветерок пошевеливал наши волосы, наши руки сжимали винтовки...

Если может вообще существовать счастливая могила, то это могила Димчо: высоко, под соснами; Копривштица внизу — как человек, опустившийся на колени у реки и обративший свой взор сюда с болью и благодарностью, а выше — только венок гор. И памятник поэту... У меня было такое чувство, что Мать вот-вот привстанет, протянет руку, да только силы оставили ее — то ли оттого, что она долго ждала сына, то ли от радости встречи с нами, пришедшими навестить ее сына... Мне захотелось приласкать ее, каменную, но живую, и товарищи поняли бы меня: в тот момент каждый как бы вернулся в отчий дом.