Горы дышат огнем

И братья Гавриловы действительно не ушли. Но все-таки тогда мы испытали какое-то чувство обиды: нас целый отряд, шестьдесят винтовок, а с двумя негодяями справились не сразу. Страх руководил ими, или же эти корчмари были храбры, потому что убеждены в своей правоте?

Потом мы были довольны, что нам удалось сдержать ярость, которую они у нас вызывали, и не дали погибнуть только что родившемуся человеку. А ведь у врагов существовала другая точка зрения: «Что, например, делать, если партизаны забаррикадировались в доме, в котором есть женщины и дети? Можно поджечь дом или нет? Если его подожжешь, сгорят и невиновные. В таких случаях вопросов быть не должно! Нужно поджигать!» (из стенограммы указаний Гитлера по борьбе с партизанами).

Хотел оказать сопротивление еще один обреченный — Иван Рашков, председатель организации офицеров запаса, бывший городской голова, главарь «общественной силы», гнусный участник фашистского переворота 9 июня 1923 года, творивший в Копривштице свои черные дела. Было время, когда он среди бела дня вызывал к воротам какого-нибудь коммуниста, убивал его выстрелом из пистолета и уходил, как ни в чем не бывало.

Но должен был, этого требовала справедливость, пробить и его час. Один из полицейских, которому мы приказали, постучал в дверь его дома и, сославшись на городского голову, попросил открыть. Увидев наших парней, Раликов бросился было за винтовкой — она вместе с патронами лежала у него под кроватью, — но Папанин, Бомба и Мильо были не из тех, кто выпустил бы его.

Ирония судьбы! Он находился теперь в участке, куда он сам в прошлом загонял столько людей. Не знаю, не приписываю ли я ему эти мысли, но, кажется, он считал себя борцом за справедливость. И наверное, испытывал страх, поняв, что ему уготована та же участь, что и многим его жертвам. И уж совершенно очевидным было то отвращение, которое вызывали у него его же соратники: члены патруля, полицейские, пожарники, даже городской голова. Он понимал, что они его предали, и сидел в стороне, не встречая ни сочувственного слова, ни взгляда.

Я был удовлетворен тем, что сильный враг уязвлен, но испытывал тошноту, видя угодничество со стороны арестованных. Гнусным было их подобострастие. Я понимал: нам же лучше, что они такие. Но они были мне противны, и я вышел на свежий воздух.

Копривштица ожила!

Люди после окончания перестрелки выходили из своих домов осторожно, с оглядкой. Но вышли все. Они толпились на площади, расхаживали по улочкам. В тот день показалось из-за туч солнце. Утром небо было серым, а теперь полностью очистилось. Небо и земля — все сияло солнечной, синей и белой лазурью, темно-синими были и сосны на сине-белых холмах. Снег и зеркальца льда, которых не коснулась нога человека, еще не таяли. И камни заборов блестели, как чешуя, и деревянные дома светились. Тогда я в первый раз увидел, как светится старое дерево. Пахло снегом и сосной.

Как и повсюду, быстрее всех нас признали дети, они уже просили, чтобы им дали «пальнуть хотя бы разок». И странно, женщины вступили с нами в разговоры раньше, чем мужчины. Я думал, не идет ли эта общительность копривштичанок с тех времен, когда на протяжении шести месяцев в году на их плечах был не только дом, но и все село, пока мужчины уходили на заработки? И теперь попадались нам все больше старики. И дома, и люди Копривштицы были старыми. В пять раз уменьшилось число жителей со времен Возрождения!

Мы знали, что среди этих людей есть и наши сторонники, но я не был с ними знаком, только угадывал некоторых из них по дружескому подмигиванию, по хитроватой усмешке. Кое-кто из жителей не выдерживал, бросался к знакомым партизанам, душил их в объятиях. Многие сердечно протягивали руки: «Добро пожаловать!»

Перед кофейней грелись на солнышке, вытянув шеи, несколько стариков богатеев. Свое презрение к нам они подчеркивали всем своим видом, даже в подергивании их усов было что-то враждебное. «Эти, — подумал я, — видят в нас не апостолов, а разбойников и гадают, сколько праведников мы еще зарежем». И очень хотелось мне пальнуть в потолок, только один раз пальнуть в потолок кофейни, но делать этого было нельзя...

Каждый партизан уже выполнял свою задачу, может быть самую главную, — разговаривал с людьми. Это были настоящие собрания, которые должны были дать копривштичанам самые правильные представления о нас и целях нашей борьбы. Мы знали, где находимся, и поэтому говорили вдохновенно.

Многие из бенковцев еще совсем недавно учились в Копривштице, и теперь они отправились навестить хозяев, у которых жили на квартирах. Копривштицкие хозяйки охотно предоставляли комнаты студентам, заботливо ухаживали за постояльцами, может быть, отчасти и потому, что это приносило им материальные выгоды. Ребята жили маленькими коммунами — сегодня все ели запасы одного, завтра — другого. Так они сближались друг с другом, а хозяйки привыкали к ним, как к своим. Сейчас эти женщины, встретившись с бывшими постояльцами, ревели во весь голос, и нельзя было понять — от радости или от опасений за жизнь полюбившихся им парней.