Горы дышат огнем

Внутри мы вели себя очень культурно. Маршал и я сортировали общинные документы: одни нужно сохранить в интересах народа, другие — в огонь. Алеша обнаружил в комнате городского головы замечательный вальтер, открыл секретный архив, документы которого полностью обличали хозяина, как врага народа.

Привели секретаря — сборщика налогов, о котором никто никогда не сказал плохого слова. Он начал помогать нам. Когда мы с шумом выбрасывали документы на улицу, он вздрагивал, когда разбили радиоприемник — даже подскочил.

Развели костер. Слежавшиеся, тяжелые конторские книги горели плохо. Снег отступал от огня, черный мокрый круг увеличивался, расплывался по земле.

— Уплачены! — подмигнул я сборщику налогов.

— Что?

— Налоги, пени.

— Как так?

— А так! — я показал на костер.

— А-а, понятно, уплачены!

Я стоял перед зданием общинного управления, когда запыхавшийся от быстрой ходьбы Веселин доложил Ильо, что председатель реквизиционной комиссии не сдается.

— А ну-ка, Андро, сходи посмотри! — сказал Ильо.

Веселин рассказывал на ходу: дом был окружен, когда председатель, ничего не подозревая, вышел на середину двора. Двое партизан, просунув дула винтовок в отверстия в воротах, закричали: «Руки вверх!», а он повернулся и скрылся. Я не могу сдержать улыбки — говорили, что это уже пожилой человек. Может быть, дело было в его громких титулах: реквизитор, экзекутор, комиссар по продовольствию?

Выложенная крупным булыжником мостовая привела нас почти к дому реквизитора. Веселин показал: «Здесь!» Высокий каменный забор, чугунные ворота, через щели глубоко во дворе виден дом.

— Пока перелезешь — он тебя десять раз прикончит, — горячился Веселин. «Достаточно будет одного!» — подумал я.

Надо было вступить в переговоры. Я окликнул хозяина, но ответа не последовало.

— Мы знаем, что ты прячешься! — закричал Веселин. Молчание. — Вылезай, а то подожжем!

На лестнице появилась пожилая женщина:

— Сейчас, сейчас! — Но посреди двора она вдруг остановилась: — Люди, зачем вам бай Никола?

— Списки пусть даст, реквизиционные списки!

— А вы его самого не тронете?

— Нет, конечно. Только откройте двери!

Ворота распахнулись, и женщина внезапно бросилась мне на шею. Партизаны подняли было винтовки, но женщина только всхлипывала:

— Ведь вы его не тронете, освободите, сынок, ведь вы обещаете? Прошу вас, сыно-о-ок, он хороший человек, только вот слу-у-ужба такая.

Я чувствовал себя беспомощным, мне было неприятно. Тебя считают убийцей.

— Хватит, не зли нас! Мы — партизаны, слово свое держим! — И я вырвался из ее рук.

Она пошла в дом. Ну и зрелище! Этот человек забрался под печку, только ноги торчали наружу. Она крикнула, что нет ничего страшного, а ему, видно, мерещились дула. Жена боялась, что этим он только разгневает нас... тянула его за ноги, а он отбрыкивался:

— Боже, боженька, где это видано, чтобы жена предала своего мужа!

В конце концов она уговорила его выйти. Мне стало неудобно. Бледный, он весь трясся, чуть было не откусил себе язык. Жена хотела обнять его на прощание, но он отпрянул, пробормотав что-то вроде «Сгинь, иуда!».

Через безлюдную сейчас площадь громыхает телега. Караджа стегает лошадей и весело кричит; он выпрямился во весь рост, расставил ноги, лишь услышав свист пуль, приседает на миг, как будто тонкие борта телеги могут его защитить. Можно подумать, что Караджа катается в свое удовольствие, а выстрелы эти гремят в честь свадьбы. Но нет — он возит хлеб из пекарни, где его, на удивление копривштицкому населению, месит и печет Мустафа. Пули самые настоящие. Караджа оборачивается и одной рукой стреляет из карабина.

Стрельбу подняли братья Гавриловы. Их дом за рекой был настоящей крепостью, они вели огонь из окон второго этажа. Пять-шесть партизан постреливали время от времени из-за каменного склепа. Их пули срезали ветви деревьев перед зданием общинного управления, осыпали сахарный снег. Мы были злы. Вихрь метался, как куница, из укрытия в укрытие, с белым лицом и сжатыми губами, со сверкающими светлыми глазами. Не знаю, кто его так окрестил, но сказано было действительно метко. Вихрь и в самом деле был вихревым.

Только Максим стоял так, будто не происходит ничего особенного, и отдавал распоряжения. И в самом деле ничего из ряда вон выходящего не произошло, но мы уже жаждали боя, нас пьянило возбуждение, некоторые были готовы броситься на штурм, но Максим сдерживал всех: «Подождите, не видите разве, они всем расколят голову, как тыкву!»

— Подожжем-ка этих гадов!

Командир помолчал, посмотрел, не пострадают ли соседские постройки.

«Умен», — подумал я и сказал:

— Ну что ж, подожжем.

Но не подожгли. Мы узнали, что в доме находится эвакуированная из Софии женщина, которая в это утро родила.

— Раз она у них, значит, сама такая же гадина! — прокричал один юнец.

— Постыдись, — коротко прервал его Максим. — Им не уйти! Делайте свое дело, только будьте осторожны...