Господа Чихачёвы

В этой атмосфере культурных противоречий многие интеллектуалы, как западники, так и славянофилы, писали о том, что представлялось им главной бедой России: культурная пропасть между элитами и «народом» возникла из‐за того, что правящие классы с начала XVIII века подверглись сильному влиянию западной культуры, тогда как большинство населения продолжало вести по большей части традиционный сельский образ жизни[915]. Эти интеллектуалы необоснованно переносили свою собственную социальную и культурную изоляцию на все образованные слои общества, и такая ошибочная экстраполяция до недавнего времени оставалась общим местом большинства исторических сочинений о России. Как народный, так и государственный взгляды на национальную идентичность обычно тесно связаны с отрицанием каких-либо внешних влияний[916]. К тому же доктрина официальной народности Николая I и его министра народного просвещения Сергея Уварова была проникнута глубоким эсхатологическим пессимизмом относительно способности в конечном счете противостоять модерности и политическим переменам[917].

Андрей, однако же, неколебимо считал себя главой сплоченного сообщества зависящих друг от друга подданных и совершенно четко определял свою роль дворянина. Отрицание западнической идеи идентичности было у него основано не на враждебном ресентименте, а на сентиментальном/романтическом (или, может быть, просто здравом) убеждении, что самовосприятие человека должно быть укоренено в его непосредственном окружении. Обстоятельства, повлиявшие на формирование мнения Андрея по этому предмету (обстоятельства, общие для большинства представителей российского дворянства), то, как другие читатели принимали его статьи, и то, как популярен он был среди своих соседей, позволяют предположить, что его мировоззрение больше соответствовало тому, что думали равные ему по положению сверстники, чем представлениям знаменитых московских и петербургских интеллектуалов.

Возможно, правильнее было бы говорить о «пропасти» не между образованной, западно-ориентированной и «лишней» элитой и «народом», но, скорее, между городом и деревней (хотя это тоже является упрощением). Андрей был не единственным, кто замечал эти разногласия. Сергей Аксаков, писатель XIX века, провел сходное различие между городской и деревенской жизнью, «заметн[ое], даже если город был безвестным провинциальным местечком»[918]. Еще раньше, в XVIII столетии, поэт Гавриил Романович Державин писал об уездном дворянине: «Блажен, кто менее зависит от людей, / Свободен от долгов и от хлопот приказных, / Не ищет при дворе ни злата, ни честей / И чужд сует разнообразных!»[919] Разумеется, сам Державин жил в Петербурге и мечтал о сельской жизни издалека. Андрей, без сомнения, парировал бы, что, несмотря на независимость, деревенская жизнь полна «сует разнообразных», но они скорее питают душу, чем иссушают ее. Со временем образ деревни в творчестве Державина, начавшего воспринимать жизнь сельского помещика не как бегство от государственной службы, а как иного рода служение, изменился. Представления Андрея были близки этим воззрениям[920].

Недавние исследования признали существование общей тенденции, отражающей характерную для Державина «все более благожелательную оценку роли джентльмена-земледельца, подражающего идеализированному английскому образцу»[921]. Но то была благожелательность, основанная на сформированном городской элитой образе деревни, по степени обобщенности и неточности сопоставимом с демонизацией столиц, к которой подталкивал Андрея страх перед секуляризацией. Не случайно отношение к сельской жизни переменилось в десятилетия, последовавшие сразу за освобождением дворян от обязательной службы в 1762 году[922]. Дворяне все чаще уходили в отставку сразу же после короткого срока службы и уезжали жить в деревню. Как деревенским, так и городским жителям приходилось решать для себя, что означает (или не означает) отказ от службы ради занятий земледелием. В скором времени городские интеллектуалы, чиновники и сама Екатерина Великая начали переосмыслять сельскую жизнь как особый род служения Отечеству, основанный на поддержании производительности земельных владений и труда крестьян.

В рамках нового мировоззрения, выработанного в Санкт-Петербурге и Москве в первых десятилетиях XIX века, существовало по меньшей мере две точки зрения на будущее деревни. Согласно одной из них деревенская жизнь была связана с «патриотизмом, корни которого питали идеализированные, пасторальные представления о „Святой Руси“ давних лет»[923]. С этим Андрей полностью бы согласился. Этой позиции противопоставлялась инновационная английская модель, к которой Андрей отнесся бы более сдержанно. Хотя достижение прогресса и производительности труда были целями, к которым он стремился, он осознавал, что, обратившись к секуляризированной, коммерческой и обезличенной английской модели, можно приобрести немного, но много потерять.