Госпожа Бовари

Между тем как хирургия, так и религия казались равно бесполезными: непобедимая гангрена поднималась все выше, от конечности к животу. Сколько ни разнообразили лекарств, сколько ни меняли припарок, мускулы с каждым днем слабели и отказывались служить, пока наконец Шарль не кивнул утвердительно головой, когда старуха Лефрансуа спросила, нельзя ли ей, ввиду отчаянного положения Ипполита, пригласить из Невшателя господина Канивэ, слывшего знаменитостью.

Доктор медицины, пятидесяти лет от роду, с положением, уверенный в себе, — этот коллега не постеснялся презрительно рассмеяться, когда открыл ногу, охваченную до колена гангреной. Объявив тотчас же начисто, что ее следует ампутировать, он пошел к аптекарю ругать тех ослов, которые могли довести несчастного человека до такого состояния. Тряся Гомэ за пуговицу сюртука, он ревел в аптеке:

— Вот вам парижские выдумки! Вот вам новейшие идеи столичных господ изобретателей! Все эти новшества, как лечение косоглазых, хлороформирование, дробление камня, — целая куча чудовищных безобразий, которые правительство должно было бы запретить! Хотят быть всех умнее и пичкают вас лекарствами, не заботясь о последствиях. Мы простые люди, не ученые, не гении, не великодушные мечтатели; мы люди дела, наше дело — лечить, и нам не придет в голову оперировать здорового человека. Скажите пожалуйста: выпрямлять кривые ноги! Да разве можно выпрямить кривую ногу? Ведь это все равно что выпрямить спину горбатого.

Гомэ страдал, слушая эти речи, но скрывал свое неудовольствие под любезною улыбкою, — нужно было ухаживать за Канивэ, чьи рецепты доходили иногда и до Ионвиля; поэтому он не взял на себя защиту Бовари, не позволил себе даже ни одного замечания, поступился принципами и пожертвовал своим достоинством более насущному интересу — коммерции.

Достопамятным событием в жизни местечка была эта ампутация ноги, произведенная доктором Канивэ! Все обыватели в тот день поднялись спозаранку; большая улица, запруженная народом, приняла какой-то зловещий вид, словно ждали смертной казни. У мелочного торговца толковали о болезни Ипполита. Лавки не торговали, а госпожа Тюваш, жена мэра, не отходила от окна, ожидая с нетерпением приезда оператора.

Он приехал в собственном кабриолете, которым сам правил. Оттого что правая рессора осела под тяжестью его тела, экипаж несколько накренялся на ходу. Рядом с ним на сиденье стоял большой ящик, покрытый красным сафьяном, с тремя ярко блестевшими медными застежками.

Влетев как вихрь в ворота «Золотого Льва», он громко крикнул, приказывая отпрячь лошадь; потом сам пошел на конюшню посмотреть, ест ли она овес; приезжая к больному, он всегда прежде всего занимался своей кобылой и своим экипажем. По этому поводу даже говорили: «Ах, Канивэ — чудак!» И еще больше уважали его за эту непоколебимую самоуверенность. Скорее вымерла бы вся вселенная до последнего человека, чем доктор изменил бы малейшей из своих привычек.

Явился Гомэ.

— Я на вас рассчитываю, — сказал доктор. — Все готово? Итак, в поход!

Но аптекарь, краснея, заявил, что он слишком впечатлителен и, пожалуй, не вынесет присутствия при операции.

— Когда присутствуешь в качестве простого зрителя, — говорил он, — то воображение, знаете ли, особенно разыгрывается! К тому же у меня нервная система так…

— Ба! — прервал Канивэ. — Вы мне кажетесь скорее склонным к апоплексии. Впрочем, меня это не удивляет; вы, аптекари, проводите всю жизнь по уши сидя в вашей стряпне, и в итоге это должно влиять на ваш темперамент. Взгляните-ка на меня: встаю ежедневно в четыре часа, бреюсь холодной водой (и никогда не зябну), не ношу фуфайки, не знаю насморка, машина работает исправно! Ем то и се — что под руку попадется, — живу как философ, по воле случая. Вот почему я не так изнежен, как вы, и мне совершенно безразлично, резать ли живого христианина или первую попавшуюся дичь. После этого говорить о привычке!.. Привычка!..

Не обращая внимания на Ипполита, которого прошибал пот под одеялом, собеседники разговорились; аптекарь сравнивал хладнокровие хирурга с хладнокровием полководца; это сравнение льстило Канивэ: он распространялся без конца о требованиях своего искусства. Для него оно было святыней, слишком часто попираемой его собратьями по ремеслу. Наконец он обратился к больному, осмотрел бинты, принесенные Гомэ, те самые, что появились уже перед первой операцией, и попросил, чтобы кто-нибудь подержал больному ногу. Послали за Лестибудуа, а Канивэ, засучив рукава, прошел в бильярдную. Аптекарь остался с Артемизой и трактирщицей — обе были белее своих фартуков и поминутно прикладывали ухо к двери.