Госпожа Бовари

Бовари между тем не смел выйти из дома. Он сидел внизу, в столовой, перед холодным камином, опустив голову на грудь, сложив руки, с остановившимся взглядом. «Какая неудача! — думал он. — Какое несчастье!» А между тем ведь он принял все мыслимые меры предосторожности! Тут вмешался рок. Тем не менее если Ипполит умрет, он будет его убийцей. И какие доводы мог бы он представить в свое оправдание, как ему отвечать на расспросы пациентов? Быть может, однако, он допустил в самом деле какую-нибудь ошибку? Старался припомнить и не находил. Но ведь ошибались и самые знаменитые хирурги. Только этому, разумеется, никто не поверит! Напротив, на смех подымут, лаять станут! Пойдут пересуды до Форжа, до Невшателя, до Руана — повсюду! Как знать, быть может, и коллеги против него выступят. Неизбежна полемика; придется оправдываться в газетах. Ипполит сам может затеять тяжбу. Шарлю представлялось, что он уже опозорен, разорился, погиб. И его фантазия, осаждаемая бесконечными предположениями, колебалась среди них, как кувыркается в волнах пустая бочка, уносимая течением к морю.

Эмма, сидя напротив, смотрела на него; она не разделяла его унижения, она была унижена сама: как могла она вообразить, что этот человек на что-нибудь годен, как будто двадцать раз не убеждалась с полною ясностью в его ничтожестве!

Шарль ходил взад и вперед. Его сапоги скрипели по паркету.

— Сядь же, — сказала она ему, — ты мне надоел.

Он сел.

Как могла она (с ее умом!) ошибиться так еще раз? И что это за роковое безумие — губить свою жизнь беспрерывными жертвами? Она припомнила свои порывы к роскоши, отречения, на которые была обречена ее душа, все унижения своего замужества и семейной жизни, все свои мечты, упавшие в грязь, как подбитые ласточки, — все, чего она желала, к чему стремилась, в чем себе отказывала, все, что могла бы иметь. И ради чего? Ради чего?

Среди мертвой тишины, стоявшей на улицах, воздух прорезал раздирающий крик. Бовари побледнел, готовый лишиться чувств. Она нахмурила брови нервным движением, потом вернулась к своему раздумью. Ради него, ради этого человека, не способного ничего ни понимать, ни чувствовать: вот он сидит спокойно, и ему даже в голову не приходит, что позор его имени ляжет теперь и на нее! И она всячески усиливалась полюбить его; она со слезами раскаивалась, что отдалась другому.

— Но ведь это мог быть valgus? — воскликнул внезапно Бовари, погруженный в свои размышления.

От неожиданного толчка этой фразы, упавшей в круг ее мыслей, словно свинцовая пуля на серебряное блюдо, Эмма вздрогнула, подняв голову и стараясь угадать, что именно он хотел сказать; и оба глядели друг на друга молча, почти с изумлением, — до такой степени в сознании своем они были удалены друг от друга. Шарль обводил ее мутным взглядом, как пьяный, прислушиваясь к последним долетавшим до него воплям истязуемого, который то голосил протяжно-переливчато, не своим голосом, то разражался дикими вскриками: можно было подумать, что где-то режут скотину. Эмма кусала помертвевшие губы и, вертя в пальцах сломанный ею побег полипника, вперяла в Шарля горящие зрачки, похожие на две огненные стрелы, нацеленные и готовые слететь. Все в нем раздражало ее теперь — его лицо, его одежда, его непроизнесенные слова, все его явление, все существо его. Она каялась, как в преступлении, в своей былой добродетели, и что еще оставалось от прежней привычки — рушилось под яростными ударами ее гордости. Она наслаждалась злою иронией торжествующего обмана. Воспоминание о любовнике возвращалось к ней с головокружительным соблазном привлекательности; она отдавала ему свою душу и находила в мысли об этой беззаветной отдаче какой-то еще неиспытанный восторг; муж казался ей бесповоротно отрезанным от ее жизни, безвозвратно от нее ушедшим, столь же немыслимым и несуществующим для нее отныне, как если бы он умирал на ее глазах в последних судорогах.

Послышался стук шагов по тротуару. Шарль взглянул в окно и сквозь спущенную занавеску увидел доктора Канивэ: он шел перед зданием рынка под ярким солнцем и отирал себе лоб шелковым платком. Гомэ, позади, нес за ним большую красную коробку; оба направлялись к аптеке.

Тут в порыве нежности и отчаяния Шарль обернулся к жене и сказал:

— Поцелуй меня, моя радость!

— Оставь меня! — произнесла она, краснея от гнева.

— Что с тобой? Что с тобой? — твердил он изумленно. — Успокойся! Опомнись. Ты же ведь знаешь, что я тебя люблю!.. Подойди ко мне!..

— Довольно! — крикнула она неистово. И, выбежав из комнаты, с такою силой хлопнула дверью, что барометр соскочил со стены и разбился об пол.

Шарль бессильно опустился в кресло, потрясенный, спрашивая себя, что могло с ней случиться; представлял себе серьезное нервное расстройство, плакал и смутно предчувствовал что-то надвинувшееся на него, зловещее и непонятное.

Когда вечером Родольф пришел в сад, любовница ждала его на крыльце, на первой ступеньке. Они бросились друг другу в объятия, и вся их досада растаяла как снег в огне этого поцелуя.

Глава XI