Госпожа Лафарж. Новые воспоминания

Среди бородачей из круга богемы, которых так точно рисует г-жа Гюго в своей книге «Виктор Гюго в изображении одного из свидетелей его жизни», Теофиль Готье блистал вовсе не бородой; в ту пору он носил лишь едва пробивавшиеся усики, но зато на голове у него была огромная копна волос, и на этой копне волос, ниспадавших до середины спины, всегда красовалась шляпа с тульей высотой в десять сантиметров и полями шириной в двадцать сантиметров; на груди его сиял ярко-вишневый жилет, застегнутый на манер камзола и выглядывавший то ли из-под куртки с короткими фалдами, то ли из-под редингота — короче, из-под чего-то причудливого, безымянного, странного по форме и не относящегося ни к одной из прошлых эпох — ни к монархии, ни к Республике, ни к Империи; светлые панталоны, почти всегда зеленовато-серые или розовые, дополняли этот наряд, заставлявший буржуа вздрагивать, а классиков доводивший до нервных судорог.

Жерар, безбородый, как и его друг, напротив, волосы носил обычной длины, одевался крайне просто, словно больше всего боялся чем-то выделиться, всегда избегал того шума и того света, навстречу которым смело шел Теофиль, и его нежная, почти робкая улыбка как будто говорила каждому встречному:

«Ты уже мой брат; хочешь стать еще и моим другом?»

Теофиль представил мне Жерара в 1833 году, по случаю устроенного мною бала-маскарада, ставшего знаменитым. Вам, моя возлюбленная сестра, было тогда четыре года, и потому не стоит спрашивать, дошли ли до вас слухи об этом бале. Жерар на маскарад пришел, но занимал там так мало места и вел себя так благопристойно, как выразился бы мой друг Теофиль, что я даже не могу сказать, какой на нем был маскарадный костюм. Однако в памяти у меня сохранилось смутное воспоминание о грустном неаполитанском рыбаке, похожем на Жерара и медленно блуждающем среди всех этих разгоряченных танцоров.

Жерар обладал то ли недостатком, то ли достоинством: он не умел занимать других своей персоной. Можно было долго видеть его и даже беседовать с ним, но не оценить его по достоинству; все его положительные черты, как природные, так и приобретенные, нужно было в нем отыскивать. Казалось, он стыдился своего превосходства, которое обнаруживалось лишь во время спора и становилось более чем очевидным лишь под напором собеседника, да и то требовалось, чтобы собеседник был настолько же упрям, насколько Жерар был скромен.

Видя, как простодушно Жерар восхищается талантами других, я не сразу оценил его собственные дарования. И в самом деле, к 1835 году сочинил он еще мало, все время строил планы написать пьесу или оперное либретто, никогда не приводя эти планы в исполнение, и провел бы так, наверное, еще несколько лет, если бы некое обстоятельство не сблизило нас теснее.

Несчастный Жерар избрал меня своим наперсником.

Он, дорогая сестра, был влюблен в грезу, подобно тому, как я влюблен в вас.

Однако его греза звалась царицей Савской.

Упоминая лихорадку, унесшую его мать, Жерар говорит в «Ювенилии»:

«Лихорадка, от которой она умерла, охватывала меня трижды, разделив мою жизнь на равные по времени периоды».[79]

То, что Жерар называет «лихорадкой», было безумием; и в самом деле, его жизнь разделили на части три приступа безумия. Ну а во время четвертого он повесился, если, конечно, предположить, что подтолкнуло его к петле безумие, а не отчаяние.

Послушайте, дорогая сестра, что сам он говорит о царице Савской, носившей, по его мнению, имя Никавла и игравшей столь важную роль в его жизни в те дни, когда он был в здравом уме, и еще более важную в те часы, когда он пребывал в безумии.

«Царица Савская, — говорит он, — полностью занимала тогда мое воображение, да еще двояким образом. Сияющее видение дочери химьяритов преследовало меня по ночам, когда я метался на огромной резной кровати с высокими колоннами, купленной в Турени и в ту пору еще не украшенной красной узорчатой полупарчой. Саламандры Франциска I изрыгали на меня пламя с высоты карнизов, где резвились бесстыдные амуры.