Госпожа Лафарж. Новые воспоминания

Мое письмо Жерар получил в Бадене; просидев в гостинице «Ворон» двое суток и не получив от меня никаких известий, он спокойно оставил свою шляпу на самом видном месте в обеденном зале, чтобы все думали, будто ее хозяин где-то поблизости, и с непокрытой головой и тросточкой в руке отправился в Баден.

В Бадене он обнаружил мое письмо и вернулся в Страсбург.

Что произошло в Страсбурге, видно из его письма: свою неудачу он описал вполне философски, в стиле Людовика XIII.

Я дождался табльдота и, поскольку за столом собрались в основном те же господа, что и за три дня перед этим, со смехом прочел им письмо Жерара.

Спешу сообщить, что г-н Ирвуа тотчас же вынул из кармана сто сорок франков и вернул их мне.

К несчастью, в итоге я не продвинулся ни на шаг. Сумма была слишком мала, чтобы кто-нибудь из разжиревших банкиров вольного города согласился выписать на нее вексель. Так что я не знал, что делать, как вдруг один из моих сотрапезников дал дельный совет.

Следовало наклеить семь луидоров на семь игральных карт, положить их в конверт и отправить ценным письмом, указав на почте ценность вложения.

Обойдется такое письмо, вероятно, в целый талер, но зато мой друг завтра же получит эти деньги, причем без посредников и без задержки.

Я оплатил письмо и отправил его.

Три дня спустя Жерар явился, но без шляпы: шляпа осталась в качестве гаранта в гостинице «Ворон».

За два франка он купил картуз, полагая, что иностранцу шляпа не так уж обязательна.

Но он, наконец, приехал, и это было главное.

Он привез с собой не только название пьесы, но и ее замысел.

Именно замысел, так как Жерар знать не знал, что такое план.

Он питал отвращение к четко обозначенным контурам. Незыблемость формы была для него невыносима, ум его прежде всего был нацелен на ее размывание.

Если вы давали ему женщину, он обращал ее в нимфу; давали нимфу, он обращал ее в фею; давали фею, он обращал ее в облако, давали облако, он обращал его в туман.

Впрочем, в этом замысле, как и во всем том, что сочинял Жерар в часы просветления, было нечто в высшей степени умное; вот только сущность замысла, как всегда, была скорее философской, нежели сценической.

В «Лео Буркхарте» сошлись отголоски «Ричарда Дарлингтона» и истории убийства Коцебу Карлом Зандом.

Разбор драмы «Лео Буркхарт» увел бы меня далеко в сторону; кстати говоря, шла она раз тридцать, причем с большим успехом, и напечатана в томе сочинений Жерара, названном «Лорелея».

Вначале героем нашей пьесы мы задумали сделать Карла Занда и с этой целью начали собирать все сведения об этом молодом безумце, какие только можно было собрать.

Поскольку счастливый случай привел нас непосредственно к источнику этих сведений и сомневаться в их точности не приходится, позвольте сообщить вам некоторые подробности касательно смерти этого несчастного юноши, сыгравшего роль Брута, а вернее, Муция Сцеволы.

Узнать все эти подробности, о которых я сейчас вам расскажу, нам удалось следующим образом.

Мы провели в Мангейме три дня, и на протяжении этих трех дней я пытался собрать все кочующие там предания об убийце и его жертве.

Я посетил дом Коцебу; мне показали комнату, где Занд ударил его кинжалом и нанес удар самому себе; но обращало на себя внимание, что каждый раз, когда я расспрашивал об этой трагедии какого-нибудь мангеймца, то, независимо от его принадлежности к тому или другому сословию, к моим вопросам он относился с явным подозрением и отвечал уклончиво.

Для поездки в Гейдельберг я нанял того же самого извозчика, что возил меня по всему Мангейму. Этот человек, немного изъяснявшийся по-французски, слышал не только все те вопросы о Карле Занде, какие я задавал по-французски, но и все те, какие задавала по-немецки дама, путешествовавшая вместе со мной и соблаговолившая послужить мне переводчицей.

Так вот, на выезде из Мангейма кучер самочинно остановился посреди великолепного луга и на мой вопрос, какова причина этой остановки, ответил одним-единственным немецким словом, в котором, как мне показалось, было так много согласных и так мало гласных, что я даже не попытался его уловить.

— Что, черт побери, он сказал? — спросил я Жерара.

— Sandshimmelfahrtwiese.

— А что это значит?

— Это значит: «Луг вознесения Занда».

Я чуть было не воскликнул, подобно г-ну Журдену: «О Боже, как можно все это уложить в одно слово! Какой изумительный язык!»

Однако имя Занда направило мои мысли в другую сторону.

— Стало быть, на этом лугу Занд был казнен? — спросил я кучера.

Он указал на небольшой пригорок:

— Вон на том месте!

Я перескочил на другую сторону неглубокой придорожной канавы, перешагнул через ручей, поднялся на пригорок и оттуда крикнул кучеру:

— Тут? Прямо тут?

— Да, — ответил он, утвердительно кивнув.

Я сорвал там какой-то осенний цветок, вложил его в свой дорожный альбом и направился к карете.

Тем временем дама, путешествовавшая со мной, вступила в весьма оживленную беседу с каким-то господином, который, прервав прогулку, остановился и наблюдал за моими передвижениями по лугу вознесения Занда.