Госпожа Смерть. История Марии Мандель, самой жестокой надзирательницы Аушвица

Данута также вспомнила, что вскоре после этого к Рахваловой пришел охранник и сказал, что Мандель скоро казнят и что она просит Рахвалову, прежде всего Рахвалову, встретиться с ней. Поэтому он отвел ее в баню. После этого Станислава рассказала своим друзьям, что Мандель сказала такие слова:

– Миледи, я приговорена к смерти. Только сегодня я поняла, что заслуживаю этого – что я заслуживаю смерти. Можешь ли ты простить мне все то зло, которое я совершила?

И Рахвалова ответила:

– Прощаю от лица всех женщин-заключенных¹¹.

Рассказывая Дануте эту историю, Рахвалова спросила ее, простила ли она Мандель. Когда Данута ответила, что и вправду ее простила, Рахвалова спросила:

– Значит, ты прощаешь меня за то, что я простила ее от лица всех?

– Безусловно, – ответила Данута. – Что бы я была за католичка, если бы не простила?

– Ну, ведь некоторые женщины держат на меня зуб за то, что я простила ее от лица всех. Кто-то сказал, мол, прощай от своего имени, но не от моего¹², – сказала Рахвалова.

Когда в 2005 году Дануту спросили, верит ли она рассказу Рахваловой и считает ли ее заслуживающим доверия свидетелем, она ответила категоричным «Да!»¹³.

Глава 100 Раскаяние

Вопрос, который стоит за случаем в душевой: действительно ли Мандель раскаялась за свои преступления и приняла ответственность за свои действия. В первый год своего пребывания в Монтелюпихе она, конечно же, так не считала.

Однако после вынесения смертного приговора и отказа в помиловании Мария плакала и молилась в своей камере, окончательно замкнувшись в себе¹. Шестьдесят лет спустя Зофия Циковяк, уцелевшая участница женского оркестра, побывавшая на суде над Мандель, до сих пор пытается понять ее поведение. С одной стороны, она ссылается на жестокость Мандель, а с другой – на ее трепетное отношение к Альме Розе.

– Ее поведение заставляет меня думать, что она должна была очень глубоко прочувствовать тот период, обдумать его и сделать какие-то глубокие выводы. Тот факт, что она осталась в зале суда в перерыве, когда остальные ушли, произвел на меня сильное впечатление. Какая-то переоценка итогов ее жизни по отношению к себе и к Богу [наверняка имела место]².

Воспитанная с рождения католичкой, независимо от колебаний ее веры в годы нацизма, Мария должна была научиться определенным богословским понятиям. Как пересказала много лет спустя сестра Ортрудис, настоятельница монастыря, в котором училась Мария, догматы веры, которым учили Марию, сводятся к тому, что человечество не было создано изначально злым, но каждый человек рождается с первородным грехом. Поэтому все люди уязвимы и подвержены злу.

Однако все грешники могут спастись во Христе, и нет ничего, что не может быть прощено, если человек просит об этом и должным образом раскаивается в содеянном зле. Степень прощения зависит от степени раскаяния и любви, а не от масштабов преступления.

Ортрудис считает, что когда Мария осознала, как сильно согрешила, то восприняла свою казнь как покаяние, как заслуженное наказание, хотя времени на покаяние у нее оставалось не так много³.

– Один лишь Господь знает сердце человека, до самых глубин, однако в его силах также освобождать людей. Мария смогла бы прочувствовать это в заключении. По этой причине она снова смогла молиться и выражать раскаяние⁴.

Психологи Джон Гротген и Фэй Альтман объясняют, что за время долгого пребывания Марии в заключении она «раздвоилась». В психологической терминологии раздвоение, так называемая компартментализация, – это экстремальное дробление личности, используемое для выживания.

– Это не то же самое, что социопат, это созданное «я»; ты становишься созданным персонажем, словно актер. Но когда раздвоение исчезает, что тогда? Повторное объединение личностей будет сложным процессом⁵.

Глава 101 Казнь через повешение

Главная надзирательница лагеря Мария Мандель цинично и с восторгом наблюдала за смертоносным шествием тысяч людей в газовые камеры… Я помню ее всегда ухоженную белокурую голову, насаженную на стройную, хотя и короткую шею. Могла ли она знать, что скоро на эту ухоженную шею в соседнем Кракове накинут петлю?

Казимеж Пеховски, «Я был номером»¹

Странное это занятие – созерцать повешение… Даже с учетом успокаивающего промежутка времени и старой черно-белой хроники, даже зная, что в таких случаях наказание вполне заслуженно, наблюдать за тем, как чья-то жизнь подходит к концу, удобно устроившись в зрительном зале кинотеатра, кажется одновременно неправильным и немного абсурдным.