Госпожа Смерть. История Марии Мандель, самой жестокой надзирательницы Аушвица

– На каждой станции, через которую мы проезжали, были люди, побывавшие в концентрационных лагерях. Они орали, и Марии было страшно. Они кричали: «Мы сейчас ворвемся в вагон, схватим тебя и разорвем на части!» И она пугалась. Это был сильный стресс. Многие из бывших заключенных были на костылях. Солдаты постоянно угрожали, что бросят нас к ним!⁴

Станислав Кобеля справедливо отмечает, что все нацисты, проходившие службу в оккупированных Германией зонах, боялись возвращения на место своих преступлений, особенно в Польшу.

– Некоторые эсэсовцы предпочитали покончить жизнь самоубийством [Selbtsmord], чем оказаться в руках поляков⁵.

Когда Марию держали в Дахау, она каким-то образом вступила в контакт с Отто Скорцени, австрийским офицером СС. Скорцени был импозантным мужчиной, высоким, с выразительным шрамом от рапиры на щеке. Он подсунул Марии несколько таблеток и сказал ей: «Примите эти таблетки, не дайте им убить тебя! Покончите с собой сами!»⁶.

Напуганная толпами на вокзалах и страхом перед тем, что ждет ее в Польше, Мария приняла решение покончить с собой.

Шестьдесят лет спустя Маргит описывает, что произошло дальше. Во время рассказа она издает звук, похожий на свисток поезда, прибывающего на станцию.

Мария приняла таблетки, потому что была уверена, что бывшие заключенные доберутся до нее, схватят и разорвут на части. Мария сказала: «Боже, защити меня», и приняла таблетки. [Когда она приложила руку ко рту], на ней осталось немного крови. Когда таблетки закончились, она сказала: «А, не так уж плохо, не так уж плохо». Потом она уже не могла стоять прямо.

Я сказала: «Иду!» Взвалила ее на плечо и потащила в туалет, где ее вырвало. Ее выполоскало всю. Мне казалось, что она умирает. Она выглядела хрупкой – плохо, очень плохо. Лица за окном [купе поезда] менялись, она уже не могла ни стоять, ни идти. Постепенно лица исчезли… И вскоре [ей] стало лучше… Мы пробыли в пути семь дней⁷.

Глава 64 Палач взошел на плаху

В 2006 году ранним утром в Кракове в сырой, пасмурный день, когда сквозь облака пробивается слабый солнечный свет, автор и ее переводчик идут по следу очередной исследовательской зацепки. Движение замедляется, и слева, в парке, неухоженная женщина вдруг начинает бить собаку, с которой она гуляет. Собака визжит, скулит и трусит, терпя удары. Уличный транспорт снова начинает двигаться, и вскоре до нашего пункта назначения остается квартал. Мы в шоке и в ужасе от страданий собаки, своего бессилия и от черствого пренебрежения женщины к страданиям животного.

И тут мы вздрагиваем от такой параллели со всем тем, что узнали о Марии Мандель. Мария избивала невинных людей с таким же безразличием. Они плакали, трусливо дрожали, были одинаково бессильны спастись. Мы думаем о Зофии Циковяк, уцелевшей оркестрантке, которая рассказывала о том, как ей было стыдно за то, что ее избивали, словно животное.

– Однажды меня растерзали. Мне и сегодня трудно сказать, что меня били, я скорее говорю, что меня терзали или гладили¹.

Позже Зофья признается, что в результате этих «поглаживаний» гестаповцы сломали ей спину в пяти местах. Этот стыд так же свеж и спустя шестьдесят лет, и никуда не денется до самого конца ее жизни.

Через несколько дней после попытки самоубийства Мария тоже пережила такой момент. В вагон, где ехали женщины, вошли американские солдаты и спросили, кто из них был в Аушвице. Когда Мандель была опознана, они выбрали ее для особого наказания. Мария рассказала об этом инциденте:

На остановке в Чехословакии в купе, где сидели мы, четыре женщины: Лангефельд, Боден, Бурда и я, вошел американский офицер вместе с гражданской женщиной и еще одним мужчиной. Он спросил, был кто из нас в Аушвице. Я ответила «да», [но] Лангефельд и Боден сказали: «Равенсбрюк» и отрицали, что были в Аушвице. Тогда они стали бить нас, особенно по голове, дергать за волосы, пока не пошла кровь из носа и рта².