Гость Дракулы и другие странные истории

Назначенное мне испытание давно уже окончилось, и Элис стала моей женой. Но когда я оглядываюсь на те непростые двенадцать месяцев, самым ярким моим воспоминанием оказывается путешествие в Город Праха.

Видение окровавленных рук

Первое, что я услышал о Джейкобе Сеттле, была простая констатация: этот малый вечно хандрит; а вскоре я обнаружил, что такого мнения придерживаются все его сослуживцы. Эта была небрежно-снисходительная, лишенная всякого личного чувства оценка, а не сколь-либо исчерпывающая характеристика, от которой всецело зависит, как воспринимают человека окружающие. Кроме того, эта оценка до известной степени не соответствовала его облику, что невольно побудило меня задуматься; постепенно, узнав больше о занятиях и сослуживцах Сеттла, я проникся к нему особым интересом. Оказалось, что он всегда стремится делать людям добро – не посредством щедрых пожертвований, превышающих его скромные средства, а проявляя предусмотрительность, терпение и самоограничение, в которых и заключается истинное человеколюбие. Женщины и дети доверяли ему безоговорочно, он же, как ни странно, чурался их, – кроме тех случаев, когда кто-нибудь заболевал и он приходил на помощь, стараясь сделать все, что мог, хотя и держался при этом робко и скованно. Он жил крайне уединенно и сам вел хозяйство в своем крохотном, состоявшем из одной комнаты домишке – или, скорее, лачуге – на краю вересковой пустоши. Его жизнь представлялась мне такой унылой и отшельнически-однообразной, что я решил приободрить его. Как-то раз, когда мы вдвоем сидели у постели ребенка, который получил по моей вине случайную травму, я воспользовался случаем и предложил Джейкобу почитать что-нибудь из книг, имевшихся в моем распоряжении. Он с радостью согласился, и, расставаясь с ним в предрассветных сумерках, я почувствовал, что между нами возникло некое взаимное доверие.

Книги он всегда возвращал в оговоренный срок, в целости и сохранности, и через некоторое время мы сдружились довольно близко. Раз-другой по воскресеньям, проходя через пустошь, я заглядывал к нему в гости; но в эти моменты его охватывало такое смущение и беспокойство, что мне стало неловко за свои визиты. И конечно, он никогда и ни при каких обстоятельствах не пришел бы в гости ко мне.

В один из воскресных дней, ближе к вечеру, я возвращался через пустошь после продолжительной прогулки и, поравнявшись с домиком Джейкоба, остановился у двери, чтобы узнать, как он поживает. Дверь оказалась затворена, и я решил было, что хозяин отсутствует, и постучал просто так, по привычке, не надеясь на ответ. К моему удивлению, изнутри донесся слабый голос, хотя слов я не разобрал. Я без промедления вошел в дом и обнаружил, что Джейкоб, полуодетый, лежит на кровати. Он был бледен как смерть, с лица его скатывались крупные капли пота. Его руки судорожно сжимали одеяло – так утопающий хватается за все, до чего может дотянуться. Едва я вошел, он приподнялся на постели, устремив перед собой дикий, затравленный взор, но, узнав меня, с глухим вздохом облегчения откинулся на подушки и закрыл глаза. Я постоял подле него минуту-другую, покуда он с трудом ловил ртом воздух. Затем он открыл глаза и посмотрел на меня, но с таким отчаянным и скорбным выражением, что – ей-богу! – я предпочел бы увидеть на его лице прежний застывший ужас. Я присел рядом и спросил, как он себя чувствует. Поначалу он лишь коротко изрек, что здоров, однако потом изучающе оглядел меня, приподнялся, опершись на локоть, и произнес:

– Сердечно благодарю вас, сэр, но я говорю правду. Я здоров – в общепринятом смысле слова, – хотя одному Богу известно, не существует ли болезней куда хуже тех, о которых ведают доктора. Раз вы так добры, я расскажу вам, но с условием, что вы не откроете этого ни одной живой душе, иначе меня постигнет еще большее и худшее несчастье. Меня мучает дурной сон.

– Дурной сон? – переспросил я, надеясь ободрить его. – Но сны рассеиваются с приходом рассвета… даже нет, с пробуждением. – Тут я умолк, ибо прочел ответ в безутешном взоре, которым он оглядел свое маленькое жилище, прежде чем снова заговорить.

– Нет, нет! Так бывает у тех, кто благополучен и окружен любимыми людьми. Но у тех, кто обречен мыкаться в одиночестве, дела обстоят в тысячу раз хуже. Какая мне радость просыпаться здесь, в безмолвии ночи, посреди обширной пустоши, где раздаются чьи-то голоса и мелькают какие-то лица, из-за которых явь становится еще ужаснее, чем мой сон? Ах, молодой человек, у вас нет прошлого, способного населить темноту и пустоту мириадами звуков и лиц, и дай Бог, чтобы так было и впредь!

В его тоне слышалась такая непреклонная убежденность, что я не стал уговаривать его отказаться от уединенной жизни. Я ощущал влияние какой-то скрытой силы, природы которой не мог постичь. Не зная, что сказать, я испытал некоторое облегчение, когда он продолжил: