Государственная Дума Российской империи, 1906–1917 гг.

Правительство колебалось, чему способствовало общее настроение, встревоженное слухами о том, что роспуск Думы повлечет за собою нечто ужасное: ждали громадных волнений, рек крови.

<…> В этом общем замешательстве, надо отдать справедливость, наибольшую твердость проявил старик Горемыкин. По своей ли спокойной природе или потому, что он в силу опытности лучше видел и знал Россию, старик был тверд и непреклонен в убеждении, что с Думой нужно поскорее покончить. Мне пришлось быть в последнем заседании Совета министров, в котором было принято решение распустить Думу. Когда мы вышли под утро на улицу (дело было в доме на Фонтанке), В. Н. Коковцов сказал: „О бирже я не говорю, на бирже будет полный крах, но что будет в России, что будет в С.-Петербурге“ — и на уверения окружающих, что ничего не будет и все пройдет спокойно, презрительно пожимал плечами и отвечал: „Посмотрим, посмотрим“ с видом человека, идущего на гибель по воле Провидения. Бывший тут морской министр Бирилев очень бахвалился: „Что за вздор. А вот пусть попробуют, приведу из Кронштадта несколько флотских экипажей, и всех на штыках разнесем“. По странной насмешке судьбы именно экипажи на следующий день и взбунтовались (в защиту Думы. — А. С.). Хорошо, что Бирилев не имел случая привести их в С.-Петербург.

Хотя Министерство внутренних дел было убеждено, что никаких беспорядков не будет, тем не менее приняты были меры предосторожности, вызваны были части из Красного, губернаторам были преподаны указания и дан телеграфный ключ к приведению их в действие. Ночью был составлен Манифест. Писал его Столыпин сам, мы с Щегловитовым присутствовали; приезжал и Федор Самарин. Столыпин очень высоко ценил этот Манифест; когда после его смерти мне пришлось разбирать бумаги Столыпина, то среди них оказался и черновик Манифеста в конверте с надписью „Моему сыну“.

Впоследствии выяснилось, что роспуск Думы едва не был в последнюю минуту отменен. Горемыкин, опасаясь возможных, ввиду придворных влияний, колебаний государя, ложась спать после описанного выше заседания Совета министров, запретил себя будить, что бы ни случилось, пока не выйдет „Правительственный вестник“ с указом о роспуске. И действительно, ночью получена была от его величества записка с повелением приостановить обнародование указа о роспуске. Записку эту Горемыкин распечатал лишь после того, как прочел в „Правительственном вестнике“ указ, и поехал к государю, прося извинить его, старика, за то, что он проспал (слышано от Столыпина)». Дума ответила манифестом бессилия.

«В этом воззвании, — пишет Крыжановский, — правительство обвинялось в том, что оно преследует Думу за требование принудительной экспроприации земель в пользу крестьян. В то же самое время русский народ призывался к защите прав народных представителей путем отказа платить подати, давать новобранцев в армию и признавать заем, который правительство должно было заключить без согласия Думы. Воззвание заканчивалось словами, которые могут рассматриваться как призыв к революции: „Итак, ни одной копейки в казну, ни одного солдата в армию; будьте тверды в вашем отказе; защищайте ваши права все как один человек; никакая сила не может сопротивляться непоколебимой воле народа. Граждане, в вашей неизбежной борьбе мы, которых вы избрали, будем вместе с вами“».

Столыпин хорошо сделал, что не отнесся серьезно к Выборгскому воззванию. Он позволил подписавшим воззвание вернуться в Петербург и только для соблюдения формы выдвинул против них судебное преследование, которое имело своим результатом лишение главных кадетских лидеров участия на выборах в будущую Думу. Милюков, не будучи депутатом, не подписал Выборгского воззвания и поэтому не подвергся преследованию.

Другой видный кадет, Родичев, был в это время в составе делегации в Лондоне и благодаря этому избежал судьбы своих товарищей. В то время как кадеты призывали народ к пассивному сопротивлению против правительства путем отказа платить подати и давать новобранцев, социалисты попытались призвать народ к восстанию, которого опасались при дворе.

Герасимов указывает, что после роспуска Думы во время представления Столыпина царю уже в качестве премьера полковник сопровождал (с охраной) Петра Аркадьевича в Царское Село и встретился с генералом Треповым, который не скрыл своих опасений.

«Посмотрим, — сказал он резким тоном, — как вы с вашим Столыпиным справитесь, когда вся Россия загорится из-за вашей опрометчивости…»

Несколько дней спустя вспыхнули восстания в Кронштадте, Свеаборге, Ревеле. Но аппарат власти функционировал точно, и сомнений в том, что восстания будут раздавлены, ни на миг не было.