Государственная Дума Российской империи, 1906–1917 гг.

В этих конфиденциальных встречах при постоянных экивоках в сторону царской четы было заметно интриганство. Штюрмер заверял царицу, что не допустит в Думе даже упоминаний о Распутине, чем, собственно, и обеспечил ее поддержку, зная заранее, что сделать этого он будет не в состоянии. Милюков, от имени думского большинства, обещал поддержку новому премьеру, фактически снимая этим вопрос о создании Кабинета общественного доверия. Подобные маневры производились на зыбкой почве. Не случайно в мемуарах Милюков признает, что считал угрозы Хвостова не созывать Думу, если не решится вопрос о «старце», фальшивкой. Но это был «блеф, а не ультиматум»².

Было ли желание у конфликтующих сторон достигнуть сотрудничества, найти какое-то компромиссное решение во имя воссоздания «священного единения» для обеспечения победы над вторгшимся врагом? Эта главная тенденция прокладывала дорогу себе в борьбе со всякого рода наслоениями, вроде раздутой прессой проблемы «старца», но не они были главными. Как недурно выразился орган Рябушинского: «Стране сейчас все равно, как они будут „столковываться“. Но Россия хочет, чтобы они столковались»³.

И кадетская «Речь» писала, что примирительная политика более соответствует моменту⁴. И Меньшиков поддерживал Штюрмера, заявляя, что не следует придавать чрезмерного значения его немецкой фамилии, что по матери он Рюрикович, потомок святой Марии Кашинской, а следовательно, более русский, чем многие завзятые либералы⁵.

Эти публичные заявления свидетельствовали о том, что с назначением Штюрмера связывали определенные надежды достаточно широкие круги, представленные в прессе «правым» Меньшиковым с одного фланга и левыми прогрессистами — с другого, а это ведь силы, объединенные в Прогрессивном блоке. Насколько же были реальными эти упования? Как развернулись события в Думе?

Заседания Думы возобновились 9 февраля 1916 г. Накануне стало известно, вспоминает Милюков, что царь предполагает лично посетить Думу. Далее он комментирует: «Это, очевидно, было средством повлиять на Думу, и она исходила от придворной камарильи, клики Распутина». Мемуарист приводит хвастливые слова, якобы сказанные Распутиным, что император спрашивал у «старца» совета — как быть с Государственной Думой. «Я его пошлю самого в Думу, пусть посидит, откроет, и никто ничего не посмеет сказать»⁶. Это хвастовство по известным причинам приняли за чистую монету, оно давно закрепилось в литературе, но является явным преувеличением, удобным для мемуариста. Многочисленные факты, частично приведенные и нами выше, говорят о другом, а именно: искренним желанием императора было найти взаимопонимание с Думой, с общественностью для сохранения единства народа во имя победы. Ради этого он удалял неприемлемых для Думы министров, даже лично близких ему. Что же касается влияния «старца», то, похоже, император, следуя своей обычной практике, слышал лишь те его советы, которые совпадали с его собственными решениями. И на этом закончим обсуждение вопроса о всесилии распутинской клики.

Императорский визит в Думу состоялся 9 февраля. Это был первый его визит, оказавшийся и последним за все время существования Думы.

Процедура «энтузиазма» была, разумеется, соблюдена, вспоминает с иронией Милюков. «Перед входом в залу заседаний в Колонном зале Таврического дворца было импровизировано молебствие, царя окружили депутаты, я стоял далеко от густого ядра и не слышал небольшой речи, произнесенной царем; говорили, что она была бесцветная, но благожелательная. Затем Родзянко, уведомленный за час до посещения, провел Николая II в зал заседаний, и публика с хор присоединилась к овации, он показал царю другие помещения Думы, причем царь делал незначительные по содержанию замечания. В круглой зале были собраны члены конвента, и Родзянко представил их Николаю II. Посещение царя ровно ничего не изменило», — утверждает Милюков⁷.