Государственная Дума Российской империи, 1906–1917 гг.

Третья деталь. Штюрмер и Протопопов явились на открытие Думы, но после официального открытия начала сессии покинули Таврический дворец, сославшись на необходимость быть в Госсовете. Но фактически оба знали об «измене». «Не хотели выслушивать неприятных для них речей»¹², — утверждает Родзянко. Премьер явно смалодушничал, уклонился от открытого спора, упустил возможность немедленного опровержения сплетни. Столыпин в подобной ситуации звал лгунов к барьеру.

Полунемец, имея в кармане указ о роспуске Думы в «крайних обстоятельствах», сам способствовал созданию последних и прятался за императора, тогда как нужно было защищать честь царского имени и собственное достоинство.

Вот такие были защитники у монарха в те дни накатывающегося штурма власти, они сами нуждались в защите. Защитники монарха сами, по собственной воле предоставили свободу действий обличителям «самовластья», а последние не упустили свой шанс.

Милюков был в тот памятный день на коне, считал себя победителем и вел себя, как и подобает триумфатору. Его родная фракция «устроила Милюкову бурную овацию. Он был спокоен и доволен, понимая, что сразу стал героем», — записывает в дневнике А. В. ТырковаВильямс (член ЦК кадетов, видный публицист). Его появление, извещала «Речь», было встречено громом аплодисментов. Ф. И. Родичев от имени присутствующих выразил восхищение речью лидера. Престарелый вождь кадетов И. И. Петрункевич триумфатору в те дни писал: «Хочу выразить наш восторг и преклонение перед Вашим подвигом… Вы смело и решительно взяли руль в свои руки и круто изменили курс не только настроения Думы, но и настроения всей страны, свалили Штюрмера и обеспечили Россию от позора, а Европу от возможной катастрофы»¹³. Вот так, не много ли? Спасение континента от угрозы, которая существовала лишь в «прогрессивных» головах. И. В. Гессен в мемуарах называет речь Милюкова нашумевшей, а день ее произнесения историческим: «С думской трибуны на всю Россию впервые прозвучало обвинение в гос. измене, отбрасывавшее тень и на царский двор. Это выступление, несомненно, было рекордным в смысле воздействия и звучности отклика в стране, и популярность кадетского вождя сразу же чрезвычайно поднялась. Его забросали письмами и цветами. Речь была перепечатана в нескольких изданиях и в миллионных экземплярах… Речь была отличная, это было начало революции». Точно такое же ее определение дает известный историк профессор Кизеветтер. Но в среде либералов, оппозиционеров, даже близких к оратору, были и более сдержанные, даже встревоженные оценки. Тыркова с недоумением восклицала: «Его речь была подобна сигнальной ракете перед гибелью корабля. Мы все не находили настоящей ее оценки. А дальше что? Неужели на улицу идти?»¹⁴ На улицу, в толпу, на баррикады Прогрессивный блок шествовать не собирался; но, независимо от воли оратора, молва посчитала, что ему, Милюкову, удалось доказать измену «партии молодой императрицы». Ее восприняли как штурмовой сигнал к революции¹⁵. Позже Милюков от этой части открещивался: «Я знал, что революция во время войны приведет Россию к величайшей катастрофе», — говорил он близким уже в эмиграции, наблюдая «Совдепию» «из прекрасного далека»¹⁶.

Обвинения, выдвинутые Милюковым, не подтвердились, что вскрыла работа Чрезвычайной комиссии в 1917 г., но революция-то произошла. У нее, несомненно, были свои причины, и поважнее, чем мнимые разоблачения. Но сколько раз российского обывателя, да что там чернь, самых просвещенных, рафинированных интеллектуалов — брали на крючок горе-обличители? В этом отношении вся эта история со штурмовым сигналом к великому потрясению не потеряла актуальности и в конце века. Что из того, что обвинения, брошенные Милюковым, вернулись, подобно бумерангу, и ударили его самого: вопрос, им заданный: «Что это, глупость или измена?» — встает перед нами при оценке его собственного поступка. Глупость оратора, обернувшаяся по последствиям предательством национальных интересов. И такой суровый вывод звучит более обоснованно, чем милюковские обвинения.