Государственная Дума Российской империи, 1906–1917 гг.

Второе заседание Думы 3 ноября прошло в эйфории, созданной «разоблачителями». Шульгин — этот убежденный стойкий монархист, тем не менее заявил: «Мы (то есть блок. — А. С.) сейчас выступаем с резким осуждением этой власти», то есть оратор от «этой» публично дистанцируется. «Мы поднимаем против нее знамя борьбы», «мы дошли до предела», «произошли такие вещи, которые больше переносить невозможно». И конечный призыв: «Бороться с этой властью, до тех пор, пока она не уйдет». Правда, сам Шульгин понимал борьбу весьма легитимно. Ведь он уже заявлял коллегам по блоку, что на баррикады сам не собирается и других звать не намерен, он считал, что борьба в Думе — это правдивое разъяснение народу с думской трибуны ситуации, сложившейся в стране, и, зная правду, каждый будет выполнять свой долг — плавить металл, ковать оружие, мужики кормить армию, офицеры поднимать солдат в штыковые атаки и не поддаваться на призывы к анархии и бунту. Об измене он не говорил прямо, но упомянул о подготовке сепаратного мира, готовящейся «программе позора и гибели России», называя в связи с этим имена Сухомлинова, Штюрмера и прочих «исчадий сатаны».

Дума должна противостоять подобным проискам и бороться «за безопасность России»¹⁷. Граф Д. П. Капнист от имени группы октябристов-земцев поддержал Шульгина и заявил, что не к революции зовет блок, а к сохранению внутреннего спокойствия в стране, но грозного для врагов внешних и внутренних. «Для них!» — восклицал граф, повернувшись к правительственной ложе.

Кульминацией второго заседания стала речь В. А. Маклакова. Его появления на трибуне ждали. Незадолго до сессии, в связи с внезапным назначением Протопопова министром, Маклаков опубликовал в «Русских ведомостях» смелый фельетон о безумном шофере, который правит в пропасть. Это было иносказание. Но в обществе многие под «шофером» поняли самого императора, а фельетон Маклакова оценили как «начало революции»¹⁸. По-видимому, так понимал свое многозначительное иносказание и автор. Его речь 3 ноября подтверждает именно такую расшифровку личности шофера. «В этом заседании, — вспоминает М. В. Родзянко, — удивительно сильную и прочувственную речь произнес Маклаков. Речь эта произвела большое впечатление»¹⁹.

Маклаков начинает речь с проклятий старому режиму, интересы которого разошлись с интересами России, заявляет, что наступает конец русскому долготерпению, и далее:

«Я вспоминаю слова поэта Пушкина. Еще в 30-х годах он говорил: „Беда стране, где раб и льстец одни приближены к престолу“. Да, господа, рабы и льстецы и во времена Пушкина, как и теперь, это ведь вечные спутники высокого места, но ведь им цену знают…

Страна, видя, что происходит, спрашивает себя с недоумением: а что, если там есть люди, которым верят больше, чем правительству? Что, если для этих людей интересы режима важнее интересов и чести России?.. Есть предел нашей покорности, нашему долготерпению. Россия позовет всех к ответу, и она пощады не даст никому, я повторяю — никому… Мы заявляем этой власти: либо мы, либо они. Вместе наша жизнь невозможна»²⁰.