Государственная Дума Российской империи, 1906–1917 гг.

Непосредственным результатом этой встречи была долгожданная аудиенция. Царский брат настоял на ней, сдержав обещание. Родзянко изложил императору свой план реорганизации правительства, назначения нового премьера, «облеченного доверием народа» и ответственного перед государем, а также прекращения вмешательства царицы. «Давайте факты, — прервал царь. — Нет фактов, подтверждающих ваши слова». В этом Николай II слукавил. Переписка августейшей четы свидетельствует, что царь не только знал о растущем воздействии супруги на министров, которые во время его пребывания в Ставке делали царице доклады, получали от нее указания и пр., но и сам одобрял ее действия и даже поощрял ее в этом. Он даже внял ее совету остановить наступление Брусилова в Карпатах. (Это нашло отражение в письмах царицы.) Материалы архива генерала Алексеева свидетельствуют, что начальник Ставки был разгневан и не простил царице этого вмешательства. Характерна концовка беседы, хотя не исключено, что Родзянко, как это часто бывает у мемуаристов, дал свою субъективную редакцию произнесенных императором слов. «До сих пор, — заявил Родзянко, — понятия царь и родина были нераздельны, а в последнее время их начинают разделять. Государь сжал обеими руками голову, потом сказал: „Неужели я двадцать два года старался, чтобы было лучше, и двадцать два года ошибался“. Минута была трудная, преодолевая себя, я ответил: „Да, ваше величество, двадцать два года вы стояли на неправильном пути“. Государь не высказал гнева. Император, — заключает описание аудиенции Родзянко, — не был черствым и лживым, как многие считали, он был только слабой воли, легко подпадавший под чужое сильное влияние и очень страдал от интриг, обмана, часто он сознательно избегал столицы, придворных, избегал в силу этих же причин общения с Думой, депутатами, уезжал в Крым, в Ставку, в леса, на охоту — „тихо там и все забываешь, все эти дрязги, суету людскую. Там ближе к природе, ближе к Богу“. Кто так чувствует, — замечает Родзянко, — не мог быть лживым и черствым».

Через несколько дней после аудиенции Дума была созвана, слухи о ее роспуске, о назначении новых выборов оказались опровергнуты — открытие Думы обошлось совершенно спокойно… вокруг по дворам было расставлено бесконечное множество полиции, чтобы не подливать масла в огонь и не усиливать и без того напряженное положение, я ограничился в своей речи только упоминанием об армии и ее безропотном исполнении долга (накануне императору спикер говорил: «Начинаются волнения в армии, она теряет спокойствие». — А. С.). Вместо общеполитических прений заседание оказалось посвященным продовольственному вопросу. Центр (то есть октябристы и умеренно правые. — А. С.) поддержал министра земледелия Риттиха, кадеты резко на него нападали… «С продовольствием у нас полный хаос… из-за неорганизованности подвоза (городам) грозит голод… Залежи мяса, хлеба, масла в Сибири… разверстка сделала неправильно. Крестьяне, напуганные разными разверстками, переписками и слухами о реквизициях, стали тщательно прятать хлеб, закапывали его или спешили продать скупщикам»⁴².

«В заседаниях Думы 14 и 15 февраля, — вспоминает Милюков, — резко выступила внеблоковая оппозиция слева и справа, но печать засвидетельствовала, что эти выступления казались бледными сравнительно с общим настроением в стране. Говорил и я — и решительно не помню, что и о чем. В те дни главная роль принадлежала не Думе»⁴³.

Думские заседания возобновились 14 февраля, обсуждения продовольственного дела, прения опять сосредоточились на вопросе о твердых ценах, быть им или не быть? Новый министр земледелия А. А. Риттих — опытный бюрократ, знаток своего дела — настаивал на отмене твердых цен, руководители Прогрессивного блока ему возражали. Но часть депутатов от фракций, входивших в блок, поддержали министра, особенно энергично это делал Шульгин: «Министр земледелия поступил правильно, когда первым делом эту зловредную крысу твердых хлебных цен стал излавливать»⁴⁴.

Прения по продовольственному вопросу были, однако, подчинены не поиску способов его скорейшего решения, а скорее преследовали цель добить систему, опрокинуть правительство, заставить царя поручить Думе выбрать премьера и формировать новое правительство. Милюков, Родзянко и единомышленники полагали, что эта цель достижима. За Думой идут Земгор, другие общественные организации. «Государственная Дума теперь уже не одна. Она окружена дружественными силами, которые слышат ее слова и с нами сообразуют свое поведение». Это было продолжением и развитием курса, провозглашенного Милюковым 1 ноября. Слово стало оружием, и не тупым, восклицал Милюков. Его заявление вышло за стены Таврического дворца, было активно поддержано «прогрессивной» общественностью. «Историческая» власть оказалась изолированной. Как вспоминал позже Милюков, дело уже больше не сводилось к думским речам. «В эти дни главная роль принадлежала не Думе»⁴⁵.