Говорила мама…

Гриша игриво поманил меня к себе пальцем:

– Слушай, пане, сюда, что я тебе устно скажу… А ловко мы… Разными дорожками скакали с тобой вчера ночью. Вы с Мацневым покатили с огорода вниз. А мы с Востриком подъезжали сверху. Видели ваш хвост… Всё до картошеньки в погребе! Ай да мы! Ай да мы! Налетел холод уже утром. И что нам с того? Никакие морозы нам теперь не указ. Наша барынька Картошечка с комфортом переехала на зимнее житие в погреб!!! В свои царские покои… Могу я до самой смены спать?

– Можешь.

7 сентября 1991

Батько

В полночь позвонил старший брат Дмитрий.

– Толик! Приезжай. С матерью плохо.

– У меня сыну нет месяца. Сейчас он с Галей в больнице. Но я приеду.

Галинка выставила условие:

– Ехать всю ночь. Отпускаю в том случае, если возьмёшь в вагоне постель.

– За двадцать пять? Когда-то ж стоила рублёху всего… За двадцать пять я хорошо высплюсь на откидном столике. Кепку под умнявую головку и дави хорька…[72]

Постель стоила двенадцать. Я немного поколебался. Пожалел себя и взял.

Уже в Воронеже в аптеке у вокзала купил ундевида, аминалона. Всё не с пустыми руками…

Я вошёл.

Мамина койка в прихожей у печки пуста.

Гриша в своей комнате торчит растерянным столбом.

– Привет, начальник, – вяло промямлил я.

Мы молча обнялись.

– Где мама?

– В больнице… Только что я оттуда. Положили. Надо своё полотенце, свою ложку, свою миску, свою кружку, свой стакан. Сейчас понесём.

– Как она себя чувствует?

– Туго… И как получилось… В пятницу встала весёлая. Говорит, будем суп-воду готовить. Начала резать лук. Я побежал, – он посмотрел в окно на сарай напротив, – я побежал в куриный кабинет подкормить кур. Прихожу. Она расшибленно крутится вокруг себя, опало бормочет: «Как же так оно получилось, что пропала память?..» Я спрашиваю: что Вы ищете? Оказывается, нож. Уронила. И пальцем стучит по луковице. Режет пальцем… Я испугался. Уложил её и позвал соседку Шурочку. Она медсестра. «Шур, иди на секунду. Посмотри на мать». – «Или лечить я стану?» – «Лечить не надо. Ты просто войди. Как она среагирует на постороннего человека?» Шура вошла. Мама забеспокоилась. На локте привстала на койке: «Вы что хотите со мной делать?» – «Да ничего мы с тобой, бабушка, не собираемся делать… Брёвна раскатились. Прибегла Гришу дозвать, чтоб собрать помог». Шура ушла. Я вызвал скорую. Скорая сказала, надо на приём к невропатологу. А уже ночь. Мама молчит. А вдруг что случится? Ты всегда наказывал: звони в тяжёлых случаях. Как знаешь, телефона у меня нет. Я к Мите. Митя и позвони тебе. А когда он пришёл, мама его не узнала. Минут десять не узнавала. Оно и неново. Хоть Митя в своих хоромах и живёт-княжит в ста шагах от нас, а к нам редко заскакивает… В субботу невропатолога не было. Вызвали в Острянку. В понедельник собираемся в поликлинику. Вон, – ткнул он рукой в окошко, – на наших задах. Говорю, давай отвезу. Нет! Пошли пешком! Я упросил очередь разрешить пройти нам сразу. Так мама упирается: «Не! Люди прийшли под перёд нас. Да як это мы пойдём зараньше всех?» Вот какая у нас мамушка. В очередь! А сама на ногах еле держится. Ей же уже восемьдесят два! Врач Белозёрцев увидал её – кладём!

Бочком мы вжались к маме в тесную четыреста четырнадцатую палату. Её койка у двери.

Меня мама узнала сразу.

Я поклонился, поцеловал её.

И мама загоревала:

– Толенька, сынок-розочка, приихав… А я барыней царюю в больнице! Это дела? Така беда скрутилась, така беда… Ну шо поделаешь? Беда на всякого живёт… Толька, ты теперь батько?

– Батько? – не сразу сообразил я.

– Ну что ж он, маленький, робэ? Ростэ хоть чуть-чуть?

– Баклуши не сбивает! Некогда! Знай растёт колокольчик наш с шелковистыми русыми волосами!

– Хай ростэ великим! Хороше вы его назвали… Гриша…

– В честь этого дорогого товарисча, – пожал я Грише локоть. – Мы своего маленького ещё ни разу не снимали на карточку. Поэтому я привёз показать Вам метрику нашего Гришика. Нате посмотрите.

Мама тихонько погладила метрику. Прошептала:

– Хай ростэ великим!..

Мы стали выкладывать, что принесли, и выбежало, мы с Гришей забыли взять кружку и миску.

Я сбегал принёс.

– Гриша, – сказала мама, – не сидите голодняком. Зарубайте петуха.

– Сегодня же отсобачу Вашему петрунчику башню! – на вспыхе пламенно пальнул Григорий.

А мама, вздохнув, запечалилась:

– Как же так беда случилась?.. Человек полный день невменяемый!

Потом она заговорила неясно.

Слова вязкие, непонятные.

Я поддакивал и боялся смотреть ей в лицо.

Дома мы с Гришей сварили петуха.

Банку с горячим бульоном я укутал в полотенце, сунул под полу плаща – шёл дождь – и побежал к маме.

Есть она не стала. Говорит, не хочется.

– Мам, – спросил я осторожно, – а что у Вас болит?

– Голова. Одна сторона, левая, молчит. А другая, – приложила руку к правому виску, – лаеться…

Я по все дни ходил к маме, пока её не выписали из больницы.

Июнь-июль 1992

Банда

Взовсим, сынок, дни утеряла. Ну раз головешка, – пальцем мама стучит себя по лбу, – не робэ! Сёгодни шо будэ?

– Четверг.

– Совсем в словах запутлялась… И в словах, и в годах… Воспоминается… Горбачёв людей размотал.