Говорила мама…

– А она бить с крыла[77] не будэ нас обох? – забеспокоилась мама. – С капризной же начинкой. Привередливой бабе и в раю плохо, и в аду холодно.

– Товсту та гарну выбрал? – спросил я на мамин лад.

– А чё её выбирать? Не корова… Средняя так… Не страхозявра какая там в скафандре… Путёвая… Лет сорока… Начитанность[78] и образованность[79] на уровне моего уважаемого евростандарта. Только уж чересчур простяшка… Ну ни воровать, ни караулить…

– Там здорова, як мурлука! – пожаловалась мама. – Не знаю, шо в ней Григорий и раскопал… Прямо бугаиха… На всё время бувае. Когда цветок цветёт вовремя – хорошо. А как цветёт не в своё время – он уже отцвёл. Отделался. Отбалакался.

– Когда ж, пан Григореску, свадебка? – копаю я в глубь радости.

– А вот спешить как раз и не надо! Всё в своё время.

– Ну-ну… Всё стукаешься головой об небо… Плохому танцору мешают ноги… Сколько можно бегать по одним и тем же граблям? Ну когда ты кончишь переливать эту сладкую водичку из пустого в порожнее? Или ты совсем не дружишь со своей головой? Подумал бы, сколько тебе лет… Чего ждёшь?

– Не чего… А кого. Подожду ещё трёх чеховских сестричек. Где они плутают? Помнишь, в конце пьесы сестрички хором стонали: «В Москву! В Москву!». Слышал даве по радио, в 1926 году пьесу «Три сестры» поставили в Лондоне. Англичане будто не слыхали слова Москва и не знали, куда просились сестрички, и сестринский призыв заменили на свой, родной: «В Лондон! В Лондон!» Так куда ушуршали сестрицы? В Москву? В Лондон?

– А может, в Нижнедевицк? Персонально к тебе? Три невесты! Выбирай, пан Григореску!

– И я о том же. За мною не прокиснет.

– Ну братуля-уля-люля! Да тебя ж женить всё равно что шелудивого порося стричь! Визгу много, а шерсть-то где?

27 августа 1992

Мамин платок

Мама лежит в кухоньке у печки на своей койке. Печка – божья ладонь. Даёт и тепло, и еду. Печь в доме Госпожа-а…

Я сижу на краю койки у мамы в ногах.

Перед нею на полном мешке с сухарями платок из козьего пуха.

– Ма! А что Вы с платком делаете?

– Да дуриком валяется себе… Мы с ним на пензии. Отдыхаемо напару… Шоб мне скушно нэ було… Он у нас тяжелоранетый. Увесь на дырках. Мыши попрогрызали.

– Он бы нам сгодился. Гринчику для прогулок.

– А шо? Завяжи маленького, положи в коляску и гуляй. Дырки нитками позаплутать… Я с Григорием побалакаю… Гри-иша! – крикнула она в комнату за жёлтыми шторами в дверном проёме, где вечерами Григорий смотрит телевизор и одновременно спит. В комплексе. Господин Универсалкин наш!

Григорий выглянул из-за шторки.

– Григорий свет Батькович! Цэй платок трэба аннулировать. Хай в нём малэнький Гриша гуляе по Москви!

– А большому Грише в Нижнедевицке уже и дышать не надо?! У меня ж радикулитище! Как закрутит спина, я натру спиртом и хоп в платок. Два дня поношу и зверюга боль отбывает на покой. Оставить большого Гришу без платка… Да Вы что?

– Ха! – щёлкнул я себя ногтем в ладошку. – Я тоже как-то выбился в радикулитики. Шерстяной платок таскал под поясом. Побежал к врачуну. А он: «Ты чего маешься дурью? У тебя свой кулак с собой? Не потерял?» – «Пока без потерь». – «Растирай и пройдёт». И помог я себе кулаком. А у тебя кулака нету?

– Нету! – рубнул Григорий.

– Так на мой! – в подсмехе мама подаёт свой сухонький кулачок, сине перевязанный жилками.

– Оставь себе, бабунюшка. В хозяйстве сгодится.

Сердитый Гриша уходит во двор.

А мама в шутку грозит ему в спину кулачком:

– Мы тоби, генерал, дамо прочуханки!

Мама трудно поднимается, тихонько идёт в Гришину комнату, к шкафу, и возвращается с клубком шерстяных ниток.

– Оюшки! Малюсенькому на носочки хватэ! Если б я не лежала, я б и… Пух есть. С козы Гальки… Есть из чего вязать. Я б сделала. Да здоровье мое бастуе. Голова совсем сама в отставку ушла… Даст Бог, подлечимся. Голову надо держать. Без головы не будешь работать.

Она подала мне клубок и тут же забрала:

– Дай я перекрестю.

Крестит и шепчет.

Всех слов я не разберу.

– … дай Бог ему счастья и здоровья на далёких дорогах его жизни, во всех его работах… Помоги и спаси нас, Господи, грешных… Постой, я встану, начну ходить. Шо-нэбудь придумаю…

Она долго молчит и роняет, ни к кому не обращаясь:

– А мне наша завалюшка наравится. Притерпелась…

– Как могут нравиться эти блошиные хоромы? Тесно. Всё гнилое… Вы ж не видели, как люди живут.

– Где ж я жила? Шо я бачила? Восемь десятков лет не то прожила, не то промучилась… Не то проплакала, не то пробедовала. Не знаю, где я и була восемьдесят лет…

– Как Вы рассказывали, сколько себя помните, столько и работаете каторжно…

– Да. Без труда не выхватишь и рыбку из пруда. А ловить трэба кажный божечкин день.

– Ма! У Вас полипы в желудке. Это с голода. Вы едите часто?

– Часто. Кажную неделю.

– Запоры бывают?

– Бувають.

– Простоквашку пейте по утрам.

Я подогрел ей стакан простокваши из холодильника.

Она выпила.

– А не простоквашу, так масло пейте растительное.

– А где возьмёшь то масло? Уже год его у нас в магайзине нэма… Ноги болять…

– А чего им не болеть? По цементу ходите в одних шерстяных носках. Далеко ли тут до простуды? А за диваном валяется целый бугор тапочек.