Говорила мама…

– Скажите, – обратились они ко мне. – Рассудите нас. Дождь будет?

– Нет! – вызывающе крикнул я.

– Тогда чего ж капитулировали со своего картофельного рубежа?

– Родина приказала!

– А-а, – уважительно покивала головой одна янгица. – А в том приказе не было наших фамилий?

Я сделал вид, что не слышал, и пошёл себе.

– Да айдаюшки и мы! Бу-удет дождь. Ещё какой! Чего?! Картошка не наша…

Я не вытерпел и съехидничал:

– Обязательно будет! Ну раз картошка-то не ваша!

И радостные девичьи ноги в шалости благодарно зашлёпали по грязи у меня за спиной.

Асфальт дороги залила жижа пальца на полтора, и всякая пробегающая машина норовила оплевать тебя с корени до вышки.

Дорога немного разогрела меня. Расхотелось одному плестись, я срезал шаг. Авось нагонят милые улыбашки.

Только я так подумал, как пеструшек окликнул старчик со встречной телеги. В кузовке он стоял на коленях с вожжами в руках. Ноги в кирзовых сапогах держали попиком жёлтое пластмассовое корыто. Казалось, ехал дед в жёлтой нише.

– Дедунюшка! – крикнула одна из девушек, грациозно всплывая на телегу. – Да что ж вы едете, как в стоячем гробу?!

– Ну, – равнодушно махнул рукой старик, – не до разбору. Стоячий там, лежачий… А сыпани дождина, я загодя уже в укрытии. Дождь ноне обещает сухую осень и хороший урожай на будущий год. Добрый ноне дождь… Айдаеньки, королевишны, заберём, что вы там укопали.

И увёз моих хорошек.

6 сентября 1991

Розовая улыбка Ларисы

Дома я напился настоянного на смородиновом листу горячего чаю с малиновым вареньем, попарил ноги и шнырь под одеяло. Имею полное законное право! Как тяжёлый пострадалец на славном трудовом фронте.

За окном озверело буянил ливень. И до того разошёлся, что его тонкий пристанывающий рык стоит и в нашей курюшке: нитяные белые струи, не прерываясь, монотонно льются в ведро посреди комнаты.

Два тазика по углам.

Второе ведро торчит в сенях.

И эти четыре водолпада с тоскливой ненавистью бандитничают в нашем бурдее,[65] наглюще поют, когда хотят. Хоть день на дворе, хоть ночь. Они – хозяева!

Боже! Боже!

В какой дырявой пещере мы кукуем?

Эта маслозаводская сарайная засыпушка была рассчитана на тридцать лет. Срок ей давно вышел. А она стоит.

Обмазка на внешней стороне стен отстала. Сильно постучи ночью вернувшийся со смены Гриша, чтоб разбудить мать, – завалит наш «государев дом», дающий течь при первых дождевых каплях.

«Государев дом»…

Приделанные Гришей сенцы, кухонька и одна жилая комнатка. Двенадцать метров. На двоих.

Двое на двенадцати квадратах четвёртый десяток лет!

Мать и сын – в одной комнате.

В какой Африке так живут?

Законом нельзя взрослым разных полов жить в одной комнате. Законом нельзя. А – живут!

Мамина койка на кухне почти вприжим к плите.

Гришина койка в комнате.

А приехал гость – уже и положить негде.

Разве что на пол.

Пока я тут, великодушный Гриша сам всё время спит на полу, на двух вчетверо сложенных коврах. Ковры наши не расстилают, ждут, что раскинут в новой юрте. В один шкаф всё не воткнёшь. Горы тряпок горбятся на стульях по углам. Ждут новоселья.

Маме 81, Грише 56.

Куда ждать? Чего ждать? Новоселья на том свете?

Обо всей этой квартирной катавасии я писал президиуму первого съезда народных депутатов СССР.

Поставили в общую очередь. Наш номер очереди 178.

В прошлом году я добыл недостающие бумаги о погибшем на фронте отце – вжались третьими в первый льготный список.

Неужели за год не сдали три квартиры?

Надо сбегать спросить.

И тепло под одеялом, уютно.

Да каково слушать разбойничьи песни дождя над вёдрами-тазами-корытами в этих графских апартаментах?

В райисполкоме жилищную комиссию вела зампред Лопатина. На её двери нет уже таблички с её фамилией.

Проходила мимо женщина.

Я спросил, где искать Лопатину.

– В загсе теперь она женит-хоронит. А на её место… Я и не знаю, кого теперь греет её кресло… Весь же несчастный райисполком оккупировало парткомарьё. Ондатровые гвардюки!

– Какие страхи под вечер…