Говорила мама…

«Не бойся делать то, что еще не умеешь. Ковчег был построен любителем, «Титаник» строили профессионалы». С непривычки я так позавчера упахался на картошке, что не то что пальчиком – мыслью не мог шевельнуть.

Пластом вчера лежал. Отходил.

А Грише хоть бы хны.

Сбегал в компрессорную, отбухал свою смену.

Сегодня ему в ночь. День свободный. Значит, снова культпоход на картошку.

Мама поднялась в три ночи.

Торопко подвязывает юбку бечёвочкой.

– Хлопцы! Я с вами побегу на картоху! А то лежу, як коровяка!

А в коровяке всего-то килограммов сорок, не считая зубов в стакане с водой. И восемьдесят один год.

– Михална, отбой! – командует Гриша. – Не знала, где тот наш огород. Не сажала, не окучивала… Не будешь и копать. Спи. Ещё черти не бились на углу на кулачках. А она вскочила!

И выключил свет.

Мама постояла-постояла и на вздохе легла.

Гриша угнездился на полу, на толсто сложенных новых коврах. Поближе к себе пододвинул будильник.

То будильник синел на неработающем холодильнике в кухоньке-прихожей, и я его не слышал. А тут бух-бух-бух над ухом. Как молотом по башне.

Попробуй усни!

Григорий встал в полпятого и убежал с мешками на огород.

На дворе бешеный ветер.

А в поле что? Ураганище?

Не унесло б… Не выдуло б всё из головы…

С моим бронхитом только меня и не хватало на нашем картофельном бугре, расчехлённом всем ветрам.

Гриша не велел мне идти.

Да с какими глазами куковать дома?

Часов в одиннадцать чёрные тучи задёрнули небо.

Наверняка рванёт дождища!

Я не удержался. На попутном дмитриевском автобусе доскочил до Разброда. А там полем почесал к нашей делянке.

Ну…

Удружили ж нам огород у чёрта на куличках.

Рядом с лужком, где Макар пас телят.

Правда, сейчас ни Макара, ни телят не было на лужке. Испугала их непогода, и они не вышли из села.

Только я наклонился выбирать – ливанул дождяра.

У нас по полиэтиленовому плащу. Без рукавов.

Зато есть хоть по капюшону с тесёмочками.

Подвязались под подбородками и сидим на корточках. Чтоб ветер не так рвал.

Сидим на кукуе.[64]

Я вспомнил море, вечное южное солнце и грузын, вечно сидящих от безделья на корточках.

Изнывая от жары, син Капкаса может целыми днями преть на корточках.

Покурил. Поплевал. Вздремнул…

Вздремнул. Поплевал. Покурил…

Покурил. Поплевал. Вздремнул…

Обложил матом проходившую мимо русскую девушку, раз отказалась от его пылкого приглашения присесть на корточки рядом и покурить…

О! Уже вечер. Надо грести дремать уже дома.

В великих трудах и проходил грузинский день…

По приметам, сегодняшний дождь обещает сухую осень и хороший урожай на будущий год. Да что нам будущий год? Убрать бы то, что этим летом выросло.

Я смотрю, как белыми ядрами дождина обстреливает беззащитные картошины, и мне становится не по себе.

– Гриша! Ну зачем ты сразу пол-огорода выбурхал? Теперь вся картошка наверху. Лежит купается бедная. В земле б она спала сухая…

– Кто ж знал, что так оно крутанётся?

– Я ж тебе и раньше не раз выпевал… Надо… Выкопал с комнату. Подбери. Подобрал – снова копай. А ты? Ты как тот перегретый на солнцежоге грузын. Только познакомился с крутишкой и тут же норовит спустить с себя свои тряпочки, пламенно уговаривая её срочно последовать его горячему примеру. Всё шиворот-набекрень!

Как только дождь чуть сбавлял обороты, мы в судороге втыкались в землю. Три мешка выбрали.

Мы уже не обращали внимания на дождь. Бросили придерживать плащи.

Автоматными очередями палили они на ветру у нас за спинами.

В низу бугра сидели на корточках копальщики, насунув на головы белые цинковые и красные, зелёные пластмассовые вёдра.

– Люди живут кучками, – с тоской глянул Гриша вниз. – А мы по-одному… По-одному. Или мы бирюки?

Брюки на мне мокры до самой развилки.

Ребром ладони я сталкиваю воду с колена.

– Это уже не картошка! – сожалеюще кривится Гриша. – Это уже могила. Давай дуй к мамке в чум!

– Да, может, ещё размечет ветер эту хлябь?

Я смотрю на мутно-светлый клок неба.

Божечко мой! Подай солнышка…

– С-солнце! – распрямившись, варяжно рявкнул Григорий в оружейных хлопках плаща.

Великанистый, могучий, в размётанной по груди былинной бороде, он и впрямь походил на богатыря.

– Страшно! Вся Гусёвка чёрная, – показал он на низ неба. – Все пакости от госпожи Гусёвки! Иди, пока ещё ходится. Я не понимаю, зачем ты прибежал!

Я тоже не понимал. Был ветер. Заходил дождь. Все основания для домашней отсидки.

Но я приплёлся.

Наработал!

Весь мокрый. Потряхивает озноб.

Гриша наступил ногой на куст, к которому я потянулся обирать.

– Командировка выписана. До-мой!

Я не стал противиться. Выписана так выписана.

– Извини, – бормотнул я повинно и побрёл к дороге.

Я шёл с бугра боком, боясь загреметь на осклизлой мокреди.

Глубокие калоши нацепляли пуды грязи, выворачивались, всё норовили сорваться с ног. И срывались.

Тогда я тыкался бумажным носком в сырь.

У большака две милые юницы в лёгких платьицах, мокрые, как вода, сушили на ветру газовые косынки, поднявши их над головами, и беззлобно препирались. Уходить или не уходить?