Говорила мама…

Гриша подкапывает.

Я выбираю.

Я весь мокрый. Хотел подраздеться.

А Гриша:

– Не смей расчехляться! У меня спина всё время мокрая. Прохладно.

Гриша следит, чтоб я выбирал чисто.

По временам он перекапывает за мной. Нашёл раз картошину, в укоризне шатает головой, цокая языком:

– Это ж на целый суп!

– Лучше б посматривал, как тут сам вчера рвал фасольку. Сколько побросал!

За весь день мы присели лишь минут на десять. На мешках. Когда обедали.

Руки у него, копача, чистые. А у меня, как у чушки.

Перед едой он советует:

– Ты экономно помой два пальца. А на остальные воду не переводи.

У нас воды-то одна бутылка с наклейкой «Мартуни». Бутылка из-под азербайджанского вина.

За компанию вместе с двумя пальцами как-то нечаянно вымыл я ещё три. И вовсе не потому, что вода мешала, а потому, что и остальные пожелали за обедом быть чистёхами.

С непривычки я устал как бобик.

И больше всего я боялся сесть.

Иначе потом каким домкратом меня подымешь?

После обеда над нами без конца кружил, покачивая крыльями, кукурузник.

Пролетит чуть ли не на бреющем с финтифлюшками и скроется за бугор. Через полчаса опять несётся дебил. Лыбится во всю картинку. Совсем унаглел! Или он из шизиловки сбежал и ему не хрена делать? Так хоть керосин не порть!

И когда он в очередной раз с фигурами дребезжал над нами, я в распале погрозил ему кулаком с выставленной чёрной дулей.

И больше жужжало не проявлялось.

В полпятого пришла машина.

Грише это не понравилось:

– Васёк! Чего так рано прискакал? Мы ж договаривались на полшестого!

– Ну Ядрёна Родионовна – Пушкина мать! Я ж, Гришок, плохо переношу конкуренцию. Боюсь, а ну кто другой перехватя, я и останься, как дурёка, тверёзый? Хочу, чтоб во мне постоянно кипела непримиримая гражданская война белых с красными…[60] Жизнь-то тут как?

– Да бьёт по голове и всё буром.

С шофёром увязался ещё один момырь, любитель чужих стаканчиков. Витёк. Слесарь с маслозавода.

И Васёка, и Витёка как-то остервенело хватали огромные чувалы и, раскачав, картинно вбрасывали в кузов. Будто они были с пухом.

– Вишь, – шепчет мне Гриша, – как огнище заставляет вчерняк арабить? Что значит оплата натурой. Водяра правит деревенским миром!

Скоро все одиннадцать мешков покоились на машине.

Закрыли борта.

– Ты, – плутовато подмигнул мне приятка шофёра, – мешочка три прихватизируй в панскую Москву. Как гостинчик.

– Да где он будет её хранить? – возразил Гриша.

– А зачем хранить? Продаст! У нас, в Нижнедевицке, три рубляша за килограммидзе! Жи-ву-ха! Как у тебя жизнёнка? Красивая? Как в «Правде»? Ты сейчас где рисуешь? Не в этой ли «Правдуне»?

– Никогда я там и строчки не опубликовал! И не собираюсь!

– Так-то оно лучше. Как её Боря-бульдозер уделал? Не опомнилась – уже без девиза. Как без пролетарских трусиков. Голенькая кларка целкин. Не зовёт пролетарии в один шалаш. И Ильича посеяла с груди. Обновилась. Тазиком накрылась.

Я еле дополз до нашего чума, до койки. И рухнул.

Во мне болела каждая костонька.

Будто майданутый танк поплясал на мне лезгинку.

4 сентября 1991

Чёрная биография белой кошки

Гриша позвал меня в сени.

Я еле вышел и обомлел.

За ухо он деликатно держал перед собой мышь.

– Укусит же! – в панике крикнул я.

– Оенько! – успокаивает мама. – У Гриши пальцы закоцубели. Ни одна мыша не угрызёт! У нас этих мышей… Ходенём ходять!

– У какой норки ты её подсидел? – впал я в любопытство.

– Вот тут, – показал он глазами на чувал с пшеном для кур, накрытый старой настольной клеёнкой. – Вижу, тряпочка шевелится. Эгеюшки, думаю, мышки в еде разбежались. На месте преступления я её и накрой!

Он толкнул плечом дверь и, не давая ногой ей закрыться, позвал со двора кошку.

Из копёшки сена на пологой крыше погреба под яблоней не сразу показалась наша белая кошка с чёрным нарядным платочком на голове. Шла она вальяжно, вразвалочку. И совсем нехотя. Будто серчала, что осмелились снять её с уютной душистой постельки.

– Мадам Фуфу! Это что? – помахал перед нею Гриша мышью.

Кошка отмахнулась лапой и сонно потянулась.

– Ты чего из себя строишь дурочку? Тут и безо всякого строительства всё ясно. Ты на чьём довольствии королевствуешь? Ты что себе позволяешь? Мыши по нашей юрте под ручку парами фланируют! А тебе хоть бы хны? Ты знаешь, что чипсогрыз Павлов[61] повысил цены на продукты в три-шестнадцать раз!? Тебя это не колышет? Тебе всё до лампадки? Тебе что до Павлова дня наливали консервную банку молока, что сейчас… Когда ж ты соизволишь начать работать?

Гриша приткнул мышь к каштану у порога.

Мышь вцепилась в кору.

– Ну-с, мадам! Извольте пешком по рельсам! – приказал мышке.

И только он отпустил, серая на пуле дёрнула вверх по стволу.

Кошка только тоскливо глянула на неё.

Но погнаться и не подумала.

– Брысь, мымра, отсюда! – с притопом гаркнул Григорий на кошку, и та пометёхала снова к копёшке. – До чего дожила! Я штук тридцать поймал! Давал ей на обеды. Скольких зевнула!

– Может, – думаю я вслух, – надо было поджарить с лучком?