Граф Безбрежный. Две жизни графа Федора Ивановича Толстого-Американца

В другой раз, когда на неё нашло это, граф позвал Дуняшу, и оба они молча смотрели на спазмы, сжимавшие и разжимавшие её лицо. Окна комнаты были завешены тяжелыми синими гардинами, на стене в подсвечнике потрескивали три свечи, толстые тени скользили по обоям. Но вот спазмы прошли, смуглое лицо разгладилось и успокоилось, и она заговорила. Дуняша не понимала. «Что она говорит?» Граф Федор Толстой медлил объяснять. «Федя, что это она говорит?» Он медленными словами, как будто против воли, объяснил жене, что Сарра предсказывает собственную смерть. «Когда?» — «Через три или через четыре года».

Где явь, где бред — Федор Толстой уже не понимал. Однажды Сарра девять дней подряд отказывалась вставать с кресла, говоря, что если встанет, то провалится сквозь пол. Он открывал дверь, входил к ней — и тут же видел её искаженное ужасом лицо и слышал крик: «Стой! Не иди! Сейчас пол упадет!» Слова успокоения не помогали, не помогало и то, что он усердно топал перед ней ногами, показывая, что пол крепок и провалиться никак нельзя. Помог только магнитезер, погрузивший её в сон.

В другой раз она впала в бешенство. Странное это было бешенство. С распущенными волосами, в рваном платье, она ходила по дому и била все, что могла разбить: бросала на пол чашки, спихнула со шкафа вазу, грохнула картину в рамке об угол стола, выбила стекло в горке… Слова и тут не помогали. Нянюшка попыталась урезонить Сарру, но та с перекошенным лицом вцепилась ей в волосы… Тогда граф запретил людям подходить к ней и сел в своем кабинете за стол, писать срочное письмо магнетизеру. Сарра, с распущенными волосами и расстегнутым на груди платьем, вошла к нему. «Сарра, ты меня видишь?» Не отвечая, она спокойно взяла с пола бутылку и бросила в книжный шкаф, так, что стекла, вылетая, зазвенели. Потом швыряла книги на пол, топтала их и рвала. Он думал, что она улетела в какой-то другой мир, что она его не видит и не слышит, но ошибся: Сарра его прекрасно видела. Приблизилась к столу, заглянула ему через плечо, вынула перо из его руки, спокойно поправила ошибки в его французском и пошла к окну срывать гардины…

Магнетизеру после этого случая стало труднее справляться с ней: она не слушалась. Он усаживал её на стул перед собой и, глядя ей в глаза, начинал пассы руками. Она съезжала со стула на бок, болтала ногами, хихикала, вдруг вскакивала и с громким хохотом убегала. Кто попадался ей в комнатах или коридорах — вцеплялась в волосы, разрывала одежду, царапала ногтями лицо. Потом, обессилив, засыпала, где стояла, со странно приоткрытым ртом, с распущенными волосами и открытыми глазами. Глаза у неё стекленели, вперивались в одну точку. Тогда граф поднимал её на руки и относил в постель.

Припадки поначалу были редкими, но постепенно стали повторяться каждый вечер. А вскоре занимали уже все вечера и ночи до утра. В семь вечера Сарра с серым лицом и отцовским хлыстом в руке появлялась в комнатах, к полуночи по дому летел её оглушительный безумный хохот, и до шести утра она опрокидывала стулья, швыряла книги об пол и разбивала то, что могла разбить. Граф запретил людям мешать ей бить и бросать, все, что она хочет, но велел следить, чтобы в её руки не попалось ни стекла, ни огня и чтобы она не нанесла себе увечий. Он разделил людей на две смены, чтобы они следили за Саррой день и ночь. Сам он был рядом с ней и днем и ночью, без смены. Когда она была спокойна, он беседовал с ней о том, что она любила: о Вальтере Скотте, Рафаэле, Караваджо, Бетховене, Шиллере, Байроне когда же впадала в безумие, просто был рядом с ней.

Его утомляли не столько ночи без сна, — здоровье у него по-прежнему крепкое — сколько собственная беспомощность и тоска. Сарра удалялась от него, он видел это. Её приступы становились длиннее и страшнее, лицо серело и делалось уродливым, фигура разбухала, становилась болезненно-толстой. К утру ночная смена начинала уборку: тихо переговариваясь, люди подметали битое стекло, расставляли книги по полкам, заново вешали сорванные Саррой гардины. Сырой осенний рассвет, стакан с остывшим чаем на столе, забывшаяся пустым сном дочь, изможденная жена, белые небеса, ещё не тронутые солнцем, колокол, мерно бьющий на близкой церкви — утро Федора Толстого.

Эта его вторая жизнь — без Сверчка Пушкина, который лежит в могиле, без Дениса Давыдова, который умер от апоплексического удара в своей Верхней Мазе — ему пуста и безрадостна. И каким-то гигантским небесным метрономом отбивает графу время смерть его детей. Цыганка Дуня Тугаева рожает без перерыва, и дети умирают один за другим. Десять похорон выдерживает бычье сердце графа Толстого. Десять раз он стоит у маленькой могилы и думает: «За что?» И знает, за что.

«Как ужасна смерть тому, на чьей душе сильно тяготеет тяжкое преступление!», — написала Сарра. Уж не о нем ли, её отце, написала это она?