Граф Безбрежный. Две жизни графа Федора Ивановича Толстого-Американца

Он, человек, никогда никому не подчинявшийся, всегда живший как хотел, ей, этой смуглой темноволосой девочке подчиняется с каждым годом все полнее. Она забирает его. Сначала, в её ранние годы, он надеется своими усилиями изменить её путь, плавно повернуть его в ту сторону, что называется «нормальной здоровой жизнью». Пока она маленькая (с году до восьми) он следит за тем, чтобы она росла закаленной: для умывания разрешает давать ей только холодную воду. Но маленькая девочка не поддается его взрослым усилиям, она оказывается сильнее. Она? Нет, это не она, это что-то в ней. Для Федора Толстого это «что-то» называется «болезнь», «недомогание», «неврастения», наконец, «безумие» для Сарры этих глупых слов не существует. В том призрачном мире, где она живет — в мире дев в белых одеждах, с обнаженной грудью, рыцарей в плащах и Смерти, которая глядит из-за кустов и похищает у матерей маленьких девочек — есть лишь видения и экстазы. Однажды он спросил её, что это такое было с ней, когда она с хохотом крутилась волчком, размахивая руками, она ответила: «Это было видение». В другой раз он спросил, ответ был: «Экстаз!».

Для него эти слова — нечто бесплотное и бесформенное, поэтический лексикон, принадлежность Новалиса и Тика, которых целыми днями читает Сарра; для неё эти слова — точное, почти научное описание того, что с ней происходит. Он делает усилие, пытается понять. Это непросто. Но он старается. Тогда ему, наконец, сквозь плотную завесу привычных понятий — понятий взрослого человека, который живет среди других взрослых уже четвертый десяток лет — начинает брезжить её полупрозрачный мир, в котором люди и духи перетекают друг в друга. Что, если миров множество, и в одном из них бывает Сарра? Сидя в кресле в кабинете, в вечерний час он спрашивает Сарру, в чем разница между видением и экстазом. Она расхаживает по кабинету и отвечает, быстро глядя на него: «Послушай… ты не поймешь!» Но, видя растерянность на его лице, быстро садится за стол, берет перо и смело ведет прямо по столу линию снизу вверх, от одного края до другого: «Вот экстаз». Потом ведет такую же линию сверху вниз: «Вот видение…» — «Хорошо, я вижу, но в чем же разница?» — «От экстаза я могу несколько защититься, противопоставить ему мою волю, но против второго я не властна, я ничего не могу, оно нам посылается свыше. Ты теперь понял?».

Он оставил эти линии на столе. Он запретил людям трогать и стирать их.

В те времена у людей были иные представления о здоровье и болезнях, чем в наше время. Антибиотиков не существовало, любое ранение и воспаление могло привести к летальному исходу, и оттого люди чувствовали опасность и близость смерти несравнимо острее, чем сейчас. Даже молодые с тревогой прислушивались к своему телу, опасаясь простуды и кашля, боясь внезапной горячки. Грипп, поразивший Европу в начале Девятнадцатого века, унес в могилы тысячи людей. Впрочем, в России был здоровый климат, зимы хоть и холодные, но сухие, и это предохраняло от гриппа. Но не от насморка: дворяне мучились насморком совершенно также, как и мы.

Надежда на медицину была не столь сильной и всеобъемлющей, как в наше время, когда врач превратился чуть ли не в пророка. Да и медицина тогда ещё не накопила столько самых разнообразных сведений о человеческом организме. О давлении ничего не знали, мания по любому поводу глотать таблетки отсутствовала, понятия о недомоганиях были другие. Причиной головной боли считалась густота крови, главное средство против которой ежедневные прогулки на свежем воздухе.

Заговоры и приговоры были ещё не изгнаны из обихода медициной, в них верили и ими пользовались образованные и светские люди. «В тот месяц, который я провел в 1829 году у Дельвигов… — вспоминал в своих мемуарах племянник барона А. И. Дельвиг, — у жены Дельвига часто болели зубы. Кроме обыкновенных зубных лекарей, которых лекарства не помогали, призывали разных заговорщиц и заговорщиков и между прочем кистера какой-то церкви, который какой-то челюстью дотрагивался до больного зуба и заставлял пациентку повторять за собой: „Солнце, месяц, звезды“… Мицкевич уверил Дельвигов, что есть какой-то поляк, живущий в Петербурге, который имеет способность уничтожать зубную боль. Послали меня за ним. Он жил на Большой Миллионной, и я застал его за игрою в карты. Но он, узнав от меня о причине моего приезда, сейчас бросил игру, переоделся и с перстнем на пальце направился со мною на извозчике и всю дорогу расфранченный и надушенный через меру, с большим брильянтом, выговаривал мне, что я, при значительном холоде, так легко одет… С появлением поляка, высокого и полного мужчины, утешилась зубная боль у жены Дельвига, что сейчас же приписали действию перстня и магической силе того, кто его имел на пальце».