Грамматические вольности современной поэзии, 1950-2020

В следующем примере родительный падеж местоимения себя в сочетании мордочку себя заменяет нормативное притяжательное местоимение мою.

Заходя в ванную, внезапно в зеркале замечаю
забавную мордочку себя

. Становясь большими,утро в чужой стране начинаем с чая,
заканчивая в машине.

Давид Паташинский. «Заходя в ванную, внезапно в зеркале замечаю…»

[675].

Если слово себя в качестве объектного глагольного актанта[676] вполне нормативно (вижу себя, упрекаю себя) то употребление этого местоимения как генитива в определительной функции при существительном оказывается резкой аномалией. На то, что субъект высказывания позиционирует себя как наблюдателя за собой же, указывают и лексическое значение прилагательного забавную, и диминутив мордочку. Следовательно, и эти языковые средства, очевидно периферийные для функционально-семантического поля субъектности/объектности, способны выполнять функцию преобразования субъекта в объект.

В следующем тексте Германа Гецевича, где также есть рассогласование местоимения и глагола в лице (я здесь больше не живет), такое употребление мотивируется и алогизмом сновидения, и возможной ситуацией прослушивания сообщения на автоответчике:

мне снился сон
и в этом сне
я позвонил домой ко мне
и голос мой довольно вня
мне сообщил, что нет меня
я номер вновь набрал – и вот
мне голос тот сказал тогда:
что я здесь больше не живет

…что вы звоните не туда
я заорал в ответ: Вранье!
Я – это Я и Ё – моё
мол что за штучки
что за тон
я взял за горло телефон
я взял мой голос за грудки
но лишь короткие гудки
услышал в трубке напослед
поняв что Я здесь больше нет

Герман Гецевич. «Телефон»

[677].

Преодоление лексических ограничений на образование форм лица

В современном нормативном русском языке некоторые глаголы не могут употребляться в форме 1‐го лица. Это глаголы, в семантике которых содержится указание на наблюдателя мерещиться, маячить, брезжить, зиять и т. п. (см.: Падучева 2004: 214), а также интерпретационные глаголы со значением отрицательной оценки: бубнить, бредить (‘говорить вздор’), блажить (см.: Апресян 2006: 145–160).

Впрочем, либо в диалоге, либо в косвенной речи 1‐е лицо некоторых из таких глаголов вполне возможно: – не маячь тут – я не маячу; не бубни – разве я бубню?; мне сказали, что я брежу.

В современной поэзии встречаются контексты с формами 1‐го лица подобных глаголов вне отсылки к чужой речи:

Чтоб музыке было являться удобней,
в чужом я себя заточила дому.
Я так одинока средь сирых угодий,
как будто не есмь, а мерещусь

уму.

Белла Ахмадулина. «Как много у маленькой музыки этой…»

[678] ;

Я – я опять. Не кто-нибудь иной,
А я: никто ещё не квартирует,
И некто «я» передо мной шурует,
Как я маячу за своей спиной

.

Александр Ожиганов. «Я» / «Два введения в игру стеклянных бус»

[679].

Во втором из этой группы примеров маркерами преобразования субъекта в объект являются и выражение И некто «я», и локализация передо мной, и глагол шурует, сконцентрированные в одной строке, а также начало строфы Я – я опять – с очевидной пресуппозицией иного состояния.

В текстах появляются формы 1‐го лица и таких глаголов, которые в норме не могут относиться к наблюдающему человеку, даже наблюдающему за собой – зиять, брезжить.

У Сергея Петрова форма зияю вполне естественна в монологе такого персонажа, как яма. В этом случае норма формально нарушена, а по существу нет, так как не возникает противоречия между грамматикой и семантикой: