Грань безумия

Совковая лопата зацепила из бадьи первую порцию мяса… При виде начавшейся трапезы Глафиры Федосеевны «зять» выскочил из этой части подвала и скорчился в рвотной судороге.

Толком стошнить было нечем… Но желудок сокращался и сокращался, выталкивая жалкие остатки завтрака и дикий коктейль из водки и горького желудочного сока.

Закончив, Николаша кое-как отдышался и понял, что изгадил невзначай какой-то ящичек, наполовину заполненный стреляными латунными гильзами. Рядом стояла берданка, Николаша коснулся ствола с вялым интересом: зачем она тут?

– Пристрелить пытался, – прозвучал за спиной голос мясника. – Долго пробовал, не берут ее пули, тут же все зарастает, как было… Не кормить пробовал, так воет на всю округу, не переставая… Сразу надо было кончать, да не поднялась тогда рука, любил ее сильно… Теперь понял, Коля, на ком жениться надумал? Через год Улька почти такой же станет, но размером поменьше, а через три – такой в точности…

Представив новый облик улыбчивой и милой Ульяны, Николаша опять почувствовал рвотные позывы. И не стал с ними бороться.

* * *

Он снова сидел в той же каморке, за тем же столом из некрашеных досок, но как здесь очутился, не помнил и не понимал.

Мыслей в голове не осталось. Никаких.

Остались зрительные впечатления, но сильно урезанные – будто кто-то обкорнал ножницами края картинки, оставив лишь самый центр. Николаша видел кусок стола, стакан, водочный штоф (видать, уже новый, едва початый, в прежнем-то плескалось на донышке), а больше ничего, весь мир ужался до этого пятачка.

Потом он увидел чью-то руку, льющую водку в стакан и частично мимо, на стол. Лишь по рукаву студенческой тужурки понял, что рука его собственная. Конечность продолжила своевольничать, стакан пополз ко рту. Николаша не стал противиться, выпил.

В темноте за пределами крохотной области, доступной для взгляда, послышались шаги. Зазвучал голос мясника, и вот теперь-то в нем хорошо ощущалось сильное опьянение.

– Т-ты, К-колюня, ее руку и сердце… ик… просить… д-да? Ты ж мне… мне как сын теперь… забирай, что хотишь…

На стол, опять-таки за пределами видимости, что-то опустилось с легким стуком. А затем что-то другое – с противным сырым шлепком.

Максим Макаренков Канарейка

Н а столе окаменевшая хлебная крошка. Давлю её указательным пальцем, рассыпаются колкие песчинки. Смахиваю сухую пыль со стола, в голове всплывает: «Лунная пыль».

Что это?

Любимая книга детства.

Недавно пробовал перечитать – бросил.

В сорок пять совсем не то.

Вот это да.

Начинаю вспоминать. Сам вспомнил возраст, всплыли подробности из детства. И недавние события.

Те, что произошли незадолго до того, как я попал на стол в Институте Экспериментальной Хирургии. В операционную, где, наверное, все белое, стерильное и очень яркое. И сосредоточенный нейрохирург деловито копался в том, что оставалось от моего мозга.

Хорошо копался, если я могу все это вспомнить и увязать в слова.

Трогаю шрам, который начинается у левого виска и идёт до самого затылка.

Шрам тоже деловитый и скромный. Почти незаметный под седеющим ёжиком.

Ноги сделались очень слабыми, и я вцепился в край столешницы.

Сел, столешницу так и не отпустил.

Оказалось – меня трясёт.

Только сейчас я по-настоящему осознал, что остался жив. Я продолжаю существовать в этом мире. Могу налить себе кофе. Насыпать сахар. Накромсать бутерброды.

Побриться.

Впрочем, от кофе врач советовал отказаться, чтобы не повышать давление.

Я просидел на кухне до темноты.

Потом робко включил свет в коридоре, комнате. Расстелил кровать.

Принял душ.

Все ещё не веря в происходящее, лёг спать.

Я очень боялся, что снова приснится авария, налетающий грузовик, кошмарное осознание окончательности происходящего. Сейчас все закончится, и никогда больше не будет ничего, а я этого даже не пойму, не смогу осознать.

Именно это казалось тогда самым страшным и нелепым.

Закрыв глаза, ждал, что снова, как в первые больничные ночи, увижу красную перекошенную физиономию водителя и чьё-то серое смеющееся лицо, высунувшееся у него из-за плеча.

В том лице была жутковатая неправильность, и я все смотрел и пытался понять, что же не так. Это было очень важно, но понять не получалось, мешал грузовик, который все надвигался, скрежетал, валился на мою «Тойоту».

Потом я помнил только слабый зеленый свет в реанимационной палате. Приходили люди тоже в зелёном, потом бывшая жена с сыном. Они по-настоящему беспокоились за меня, но у них уже была своя жизнь, множество дел. Они убедились, что я жив, и успокоились.

Я тоже успокоился и захотел спать.

Теперь я дома.

И тоже очень хочу спать.

Проснулся от неприятного ощущения скользкой сырости. Оказалось – пропотел густым холодным потом. Я задыхался и ворочался в мерзком желеобразном коконе.

Отбросил одеяло и побрёл в ванную смыть ночную дрянь.

Посреди коридора остановился он неправильной тишины. В ней был кто-то кроме меня.

Не в квартире. За дверью. Я точно знал, что там кто-то, кого вообще не должно быть в городских домах.

Противно закололо ноги. Руки сделались мягкими и чужими. Хотелось сесть и расплакаться от бессильной тоски.