Грань безумия

Оказывается, уже глубокая ночь. Едем через центр, спускаемся на Яузскую набережную, сворачиваем у Электрозаводского моста. Мимо Семёновской, мимо Измайловского комплекса – это же родные места. Интересно, куда его понесло?

Останавливаемся у заброшенного кинотеатра «Первомайский». Вот это да. Именно тут я увидел серые полотнища с присосками.

– Следите внимательно, – бросает Корженёв. Вижу, Незаметный вцепился в руль так, что пальцы побелели.

– Идите за мной. Стойте чуть позади и не отвлекайтесь, слышите?

Мне не нравится, как он говорит. Так приказывают слугам. А я – не слуга. Но Корженёв считает иначе.

Идём туда, где я видел плывущих в воздухе слизняков.

Ночи уже холодные, я ёжусь, передергиваю плечами, чуть не теряю Корженёва в тумане.

Тумане? Откуда он сейчас?

Белёсые клубы расходятся, мы оказываемся в ватном коконе. Из которого выходит сутулый мужик в ватнике и кирзовых сапогах. Шмыгает носом, сипит.

– Принес, значит. Это хорошо.

Корженёв делает шаг назад:

– Туманщик, я отдам это только Хозяйке.

Туманщик скалится. Зубы у него редкие и жёлтые. Он молча кивает и скрывается в серой дымчатой стене.

Стена тает.

Справа – глухая потрескавшаяся стена кинотеатра, вдоль неё батарея пустых бутылок.

Слева – тёмный прямоугольник спящей девятиэтажки высовывается из-за деревьев.

Корженёв вертит головой.

Я не замечаю, как появляется Хозяйка.

Просто ночная темнота становится чуть плотнее прямо перед доктором и делает к нему шаг.

Темнота говорит низким женским голосом:

– Ты принёс. Отдай.

Корженёв роется в портфеле, достаёт склянку, протягивает.

Тонкие бледные пальцы с синими ногтями гладят крышку, склянка исчезает в темноте.

– Я смотрю, у тебя новая канарейка, – коротко смеется Хозяйка и исчезает.

* * *

Пока едем назад, Корженёв внимательно смотрит на меня, когда думает, что я не замечаю. А я вижу. Но – молчу.

Мне очень страшно.

Корженёв так и не говорит ни слова, пока мы не заходим в жилой корпус института. Его квартира на втором этаже, моя на первом.

У лестницы он жмёт мне руку, заглядывает в глаза и доброжелательно говорит:

– Большое спасибо. Ваша помощь неоценима. Уверен, ваша работа поможет не только мне. Но и многим людям. Вашему сыну, например. У вас очень хороший мальчик.

Он уходит, а я остаюсь стоять в пустом холодном вестибюле.

Снова тянутся пустые дни и бессонные ночи.

Я хожу по комнате и думаю. Выйти в город я теперь не могу. Корженёв требует, чтобы я постоянно был рядом, в конце коридора частенько маячит Неприметный, о каждом шаге надо докладывать, а ночью охрана никого не выпускает – прямой приказ директора. Кстати, а кто этот директор, которого никто никогда не видел? По любому вопросу люди приходят к Корженёву.

Канарейка… Канарейка… Птичка, которую шахтёры брали с собой, чтобы она им сигналила, не скопился ли где метан или угарный газ. Очень полезная работа. Нужная. Жаль, птичка погибала. Всегда.

А еще я вспомнил о том, что таких как я, по словам доброго врача, трое на всю Россию. И что живут они тихо и счастливо. Не вязалось это с «новой канарейкой»…

Как только Корженёв переселил меня в институт, я получил пропуск с пометкой – «свободный проход». Его я и вертел сейчас в руках. Корженёв вызывал меня и ночью, никто не удивится, что я иду в главный корпус. А по дороге к нему можно и задержаться. И заглянуть в небольшое одноэтажное строение, куда время от времени заглядывал Неприметный.

Что-то там было очень интересное, и это что-то добрый доктор старался не афишировать. Я обратил внимание, что даже видеокамер над входом не было. Чтобы информация не попала на посты наблюдения?

Долгое время я старательно убеждал себя в том, что это не моё дело. Но слова Хозяйки и нехорошее упоминание сына сделали меня очень любопытным. И очень осторожным. Так отчего не начать с маленького домика, окруженного липами?

* * *

Пропуск сработал.

Внутри темнота. Нет даже дежурного освещения. Лишь в дальнем конце коридора пробивается едва заметная полоска света.

Вхожу.

Скрипят половицы. Под окном с опущенными жалюзи две древние кровати – еще советских времен, с металлическими рамами. Между кроватями тумбочка, на которой рассыпаны одноразовые шприцы и лежит обломок каменного угля.

Над тумбочкой тусклый ночник, подвешенный на вбитый в стену гвоздь.

Мочой воняет так, что я закашлялся.

Закрыв платком нос, подхожу ближе.

На серых несвежих подушках жёлто-белые костяные лица. Белки в красных прожилках, крохотные точки зрачков.

Потрескавшиеся губы.

Тот, что слева, что-то почуял, дернулся. Скрипнули широкие брезентовые ремни, перетягивающие высохшее тело.

– Аргыв-ввл! Выр-рыгл! Ры-гы-ры!

Что-то пытается сказать, изо рта тянется густая слюна.

Я перевожу взгляд на соседнюю кровать. Второй не реагирует. Глаза так и смотрят в потолок.

– Канарейки, – шепчу я и аккуратно прикрываю дверь в палату.

* * *

Остается только ждать.

Я послушно следую за Корженёвым. Молчу, внимательно смотрю по сторонам.

Кажется, он привыкает к моему безмолвному присутствию.

И тогда я изображаю панику.

Мы срываемся с места, Неприметный гонит внедорожник к институту, и доктор запирается в кабинете.