Гранат и Омела (СИ)

Трастамарец был, сколь ни унизительно, прав. Дамиан состоял из криво сколоченных сгнивших обломков. Он теперь даже не знал, кто он такой, если даже его вера в Князя оказалась очередной ложью. Если сам Князь оказался ложью. Вся его жизнь как будто сгорела в пламени несуществующего огненного бога, оставив лишь прах от прежнего Дамиана.

Полностью разбитый, он так и стоял на коленях, задрав голову и потеряв счет времени. Мысли и сомнения блуждали без руля и ветрил, пока наконец полностью не исчезли, оставив после себя благословленную тишину, которую нарушали только шелестевшие листья на деревьях. Слезы высохли, и Дамиан почувствовал себя опустошенным. Он ничего не мог поделать со своим прошлым, ибо эта история уже была написана кровью — чужой и его собственной. Но он мог попытаться что-то изменить в своем будущем, которое, несмотря на все его зверства, у него все еще было.

Встав, он медленно дошел до реки и, найдя болотный белозор, сорвал его в маленький букет. Трастамарцы часто выкладывали лодки почивших этими цветами, считая, что в них превратились слезы Персены, упавшие с небес. Всю жизнь Дамиан терпеть не мог эти цветы, потому что они являлись символом траура — того, в чем он отказывал лилитским существам, ведь у зверей не могло быть горя. А теперь он же своими руками собирал белозор, решив отдать дань тем людям, к смерти которых приложил руку. Это было самым ничтожным искуплением, но и единственным возможным. Мертвые не прощают.

Обвязав букет зеленым листом тростника, он вернулся обратно и положил его на руины. Белые цветы на черных обугленных досках немного напоминали священную омелу.

— Я сожалею.

Он показался себе лицемерным лгуном, недостойным даже произносить эти слова. Но что-то в его душе требовало поступить именно так. Храм привел его в эту деревню, осквернив изначальную задумку своего создания, ведь семья Авалон ни в чем не была виновата. И он ощутил, что его вера замарана в грязи. Однако, если Храм переврал свое предназначения, это не означало, что Дамиану стоило отказываться от того, что составляло саму его суть — от веры, что пламенем горела в нем. Это пламя не угасло, только притихло, и возможность его сохранить стало для него якорем, которое удержало его в шторме потрясения.

Да и Князь, решил Дамиан, все-таки не был выдумкой — даже в этой несчастной книге его существование подтверждалось. Маленькими шагами он наконец приблизился к робкой надежде: если Князь был созданием Лилит, разве мог он быть против их сближения? Разве свел бы их судьбы столько раз? Разве послал бы Дамиану эти телесные страсти, если бы считал их дурными? И все-таки…

Дамиан с горечью посмотрел на едва различимый шрам от обряда сживления и закрыл ладонями лицо, охлаждая разгоряченную кожу.

Все-таки, даже несмотря на обряд, она уже принадлежала другому. Раздражающему трастамарцу, неприлично шутящему и подводящему глаза чернилами, и который, скорее всего, не был способен ее защитить.

А ты сам-то можешь ее защитить? От самого себя?

Дамиан качнул головой и почувствовал, что принял решение, сковавшее его, будто инирский лед: он не станет с ней сближаться, потому что для нее это опасно. Он опасен. Живущий внутри зверь вряд ли умел себя контролировать, и Дамиан не хотел ненароком ее ранить. Или убить.

И все же тлеющий уголек его привязанности не желал затухать. Авалон, спасшая его жизнь, заслужила хотя бы благодарность. После всего, что он натворил в ее жизни, это меньшее и одновременно большее, что он мог ей дать.

Убедив себя в праведности своего желания, Дамиан отправился обратно к хижине. Пробравшись через заросли кустов, понял, что оказался позади дома и стал обходить его со стороны, куда выходило окно маленькой комнаты. Заметив открытые ставни и падающий медово-желтый свет, он замедлился и услышал голос Вареса.

— Это случилось, когда мне было четырнадцать. К тому времени я уже прошел все ритуалы, которые подготовил для меня прадед, и готов был обращаться, но он сказал, что все должно произойти само. Пробуждение и’лисса амок, волчьей страсти. Он говорил, что это особенное таинство и нельзя насильно его приближать. Мол, волк сам принимает решение, когда отдать тебе свою силу и мудрость. Я ждал. Потом еще ждал. И еще. Но ничего не происходило. Терпение я потерял, когда мой батя… Ингольв Эмрис зовут этого ублюдка… извините… извини, Авалон.

Дамиан прижался к стене, чувствуя, что совершает нечто неправильное, но уйти не смог.

— Не извиняйся, Варес. Я сама спросила, а теперь мне неловко, что заставила тебя вспоминать настолько неприятные вещи. Прошу прощения.

Этот переход на фривольные обращения удивил Дамиана. Но еще более неприятно его удивила откровенность Вареса, который вдруг решил поделиться настолько личными подробностями практически с незнакомым человеком. Капитан даже ему-то все рассказал в общих чертах, не вдаваясь в детали. Дамиану стало обидно. Но было что-то другое, более острое, скрывавшееся за этой вспышкой раздражения.