Граница

…вдруг увидел, что сидит на открытой террасе, перед которой раскинулся зеленый тенистый сад. Посередине сада серебрился пруд. С веток деревьев свисали желтые и красные плоды, напоминающие яблоки, но несколько странной формы. В воздухе пахло кондиционером со слегка металлическим оттенком. Он вдруг заметил, что одет в белую мантию из какой-то шелковистой материи, на ногах белые сандалии, должно быть из латекса. Он посмотрел на свои несгоревшие руки, провел ладонью по несгоревшим волосам и громко ахнул: в голове мелькнула мысль, что, несмотря на все свои грехи, он все-таки попал в рай. Он чуть не расплакался.

Но в эту минуту на террасу, плавно скользя, вышла она. Наряд ее в лучах искусственного солнца сверкал тысячами ярких оттенков, губы растянулись в улыбке, над которой не помешало бы еще немного поработать, и она заговорила голосом, в котором слышны были с дюжину отголосков, звучащих в разных регистрах одновременно.

– Я сейчас кое-что читала. Там написано… враг моего врага – мой друг. Как ты считаешь, это правильно, Леон Куш Ман? Или, может быть, ты предпочитаешь называться именем Джеффер Сон Джерико?

Джефферсон попытался встать, но потерял равновесие и упал на лоснящиеся камни, которыми была выложена терраса. Стоя над ним, подсвеченная сзади ослепительно-белым сиянием, она протянула к нему слишком длинные руки.

– Не бойся меня. Это я спасла тебя. Я хорошо говорю по-вашему?

«Да… да… ты говоришь хорошо… да».

– Я научилась. Еще учусь, – поправилась она. – Так много надо… – она запнулась, подыскивая нужное слово, – …усвоить. Я… – и снова пауза, пока она подбирала слово, – всего лишь простая ученица, – продолжила она, и множество голосов ее переливались, то взмывая, то падая, а Джефферсон Джерико подумал, что не в рай он попал, нет, а в самый что ни на есть ад. – Ага! – сказала она с легкой улыбкой под немигающим взглядом красноватых глаз. – Ты обязательно должен объяснить мне, что означает это понятие.

И в эту минуту он уснул. А когда очнулся, обнаружил, что сидит в своем синем кресле, смотрит на освещенный утренним солнцем Нью-Иден и на нем та же одежда, что была, когда он и еще трое приятелей куда-то поехали и там случилась какая-то пустяковая, как укус комара в затылок, неприятность. Во всем теле он чувствовал слабость, кружилась голова. А что такое сделалось с солнечным светом? Куда подевалось солнце? Странный свет синеватого оттенка, а небо белое и пустое. Да и одежда на нем… та же самая, хотя и не совсем. Материал рубашки… белая с серыми полосками, но какая-то… маслянистая, что ли, как и штаны цвета хаки, словно их сшили из неизвестной синтетической ткани.

– Регина! – позвал он, потом встал и направился в дом. – Регина! Детка!

Позже выяснилось, что он отсутствовал два дня. Дуг Хаммерфилд, Алекс Смит и Энди Уоррен так и не вернулись. И в Нью-Идене кое-что изменилось. Совсем скоро обнаружилось, что всякая попытка покинуть Нью-Иден – на машине, на велосипеде или пешком – неизменно заканчивалась тем, что человек снова оказывался в городке. Бежать из него оказалось невозможно. Это был вековечный круг – Данте оценил бы его по достоинству. И что самое ужасное – никто не понимал, как это происходит: раз! – и ты снова дома, в своем тесном мирке хайроллеров, игроков по-крупному.

В шесть часов утра, в полдень и в шесть часов вечера на всех обеденных столах города появлялись квадратные куски, судя по всему, белого соевого сыра, а вместе с ними гладкие металлические сосуды с мучнистой, смахивающей на молоко жидкостью. Никто не видел, как они появляются: не успел и глазом моргнуть, а все уже на столе. Точно так же невозможно было заметить, как они исчезают, даже если все это сунуть в ящик или закрыть на ключ в шкаф. Испортить или уничтожить их тоже было невозможно. На вкус еда и питье были слегка горьковаты, но вполне сытны и даже вырабатывали к себе привычку. Многие говорили, что от этой еды им снятся такие удивительные, такие прекрасные сны, что они стали спать беспробудно и днем и ночью.

Погода неизменно стояла ровная, ни дождя, ни штормового ветра. Днем всегда солнечно, воздух с небольшим оттенком синевы, небо пустое и белое. Утром сразу становилось светло, вечером свет мерк. Трава расти перестала, но всегда оставалась зеленой, как на искусственном газоне. Листья на деревьях не менялись и не опадали. Никакой разницы, что Четвертое июля или Хеллоуин, что День благодарения или Рождество, что Новый год или Валентинов день. В Нью-Идене действовал водопровод, работало электричество. Причем лампочки никогда не перегорали. Туалеты тоже работали исправно, унитазы не засорялись, вода через край не переливалась. Ничего не надо было подкрашивать, если, конечно, сам не захотел. В домах ничего не ломалось, ни посудомоечные машины, ни гаражные двери, ни часы, ни DVD-плееры, ни стиральные машины. Мусор из зеленых баков незаметно убирался невидимым и неслышимым персоналом.