Граница дозволенного

Я заснула, вцепившись в него, слегка дрожа, не соображая, что мы натворили. Страх мучил меня меньше, чем накануне. Долгие годы безопасность и любовь я понимала совсем по-другому, теперь все изменилось. Теперь я на неизведанной территории, менее знакомой и менее привычной, более опасной и более дикой, по которой нет других проводников, кроме телесного наслаждения. Это наслаждение проникло в меня и не отпускало, как не отпускает сознание душевная травма. Это неизвестное, пугающее чувство разгоняло тьму своим сиянием, несмотря на то что пока его огонек еще только разгорался.

Я пыталась понять, где искать зачатки того рокового перелома, первые намеки, которые спустя годы привели нас к происшедшему на диване. Но распутать предысторию, которая тянется скорее всего откуда-то из далекого детства, оказалось так же сложно, как предвидеть последствия этой ночи. Потому что ни утрата Эсекьелем сексуального аппетита, ни моя неутолимая жажда наслаждения не объясняли случившегося. И еще один вопрос до сих пор не дает мне покоя: кто все это начал, я или Эсекьель? Мне кажется, мы оба едва заметно подталкивали друг друга, все сильнее и сильнее, пока не пришли к некому общему знаменателю, превосходившему сумму наших отдельных слагаемых.

Я поднимаюсь, чтобы зажечь свет в столовой. На горизонте рдеет алая полоса, а море, наоборот, гаснет, приобретая цвет неотшлифованного серебра.

— Можно, я к тебе завтра еще заеду? Сейчас мне пора. Ребята ждут к ужину, голодные, наверное, как волки.

— Посмотрим…

— Не горишь желанием меня видеть?

Вопрос продиктован его впечатлением от приезда. Меня выдает холодность, вялость, прогулка вместо постели, чай вместо бокала чего-нибудь покрепче и ни к чему не обязывающая дружеская болтовня вместо возобновления тайного заговора.

— Я встречаюсь с другим, Бернардо, — неловко признаюсь я.

Он осмысливает услышанное и через несколько секунд натягивает маску понимающего священника:

— У вас серьезно?

Этот всепрощающий тон возвышает его над происходящим — и одновременно принижает.

— Кажется, да.

— Кажется? Ты не уверена? Ясно, Эсекьель по-прежнему не отпускает.

— Бернардо, я тебе ничего не должна.

— Ты должна мне развязку, если между нами все действительно кончено.

Он встает из-за стола, обиженно чмокает меня в щеку и уходит, не дав мне опомниться.

Никогда не подозревала в нем такого простодушия. Или, наоборот, это я ослепла от цинизма, от постоянной жизни с оглядкой? Может, я действительно должна ему развязку? Этот выпад напоминает те письма, которые он слал мне в последние дни отпуска, перед тем как снова встретиться в офисе.

22 февраля 2005 г.

С самого начала ты уверяла меня, что с Эсекьелем у вас полное взаимопонимание, какое только может быть между давними супругами. Попомни мои слова: это не более чем иллюзия, от которой тебе пора избавляться. Вот мы с тобой действительно близки телом и душой, иначе, по совести, и не должно быть. Ты заблуждаешься, Амелия, если думаешь, что сможешь меня забыть.

23 февраля 2005 г.

Ты боишься. Этот страху тебя родом из детства, ведь ты не знала ни материнской любви, ни отцовского участия. С Эсекьелем ты впервые в жизни поняла, что можешь на кого-то положиться и перестать бояться. Он твой оплот — изученный, охраняемый и находящийся у тебя в подчинении, поскольку у тебя есть жажда жизни, а у него нет. Эти слова тебя, конечно, поразят, потому что они не мои. Это твои слова, сказанные в один из тех моментов, когда благодаря нашей близости ты увидела свою жизнь в истинном свете. Посмотри на нее еще раз так же, не увязай в привычке, как в зыбучих песках.

27 февраля 2005 г.

Ты упрямая и жестокая. Ты не даешь мне ни малейшего шанса, не отвечаешь ни на звонки, ни на эсэмэс, ни на письма. Фантастическое легкомыслие. Черкни мне хотя бы пару слов. Я не хочу встречаться в офисе, не поговорив предварительно.