Гражданская поэзия Франции

Пусть пропасть короли разрыли. Но рукой,
Что семя сеяла, не сжаты злые всходы.
Железо кровь зовет, — и восстают народы.

Урок истории был для меня жесток.

Рассудок в роялизм уже вонзил клинок.
Стал якобинцем я. Не ждите больше вздора.
Меня давно страшит изнанка луидора,
Который дорог вам. По чести говоря,
Свободою своей я оскорблю не зря
И ваше прошлое, и веру, и ученье,
И предков, и фланель домашнего леченья,
И старческий покой невольно оскорблю,
И ревматизм в костях, и верность королю.
Что делать! Вопреки всем королевским слугам,
Я верноподданным не одержим недугом.
Не верен королям, я правде тем верней.
И Марк Аврелий знал: ошибка прошлых дней
Открытого пути не преградит сегодня,
Чтоб мыслить, и судить, и действовать свободней.
Я атом крохотный, но действую, как он.
Уж двадцать лет, маркиз, я чту один закон
И человечеству служу в дознаньях важных
И в поисках добра. Жизнь — это суд присяжных.
На тяжбу вызваны все слабые земли.
Во всех стихах моих и в прозе вы прочли
Отверженных существ прошенья исковые,
Им не впервой клонить перед судами выи.
Я защищал шута и гаера во мгле,
С любым отверженным, с Марьон и Трибуле,
С лакеем, с каторжником, с падшей встал я рядом,
Губами припадал к душе, убитой ядом,
Как будто повторял смешной обряд детей
Над мертвой бабочкой, добычей их сетей.
И, в ноги кланяясь приговоренным к смерти,
Я об одном просил — о вечном милосердьи.
Я многих раздражал, но где-то там, внизу,
Я знал признательность за каждую слезу.
Витая в облаках, я слышал в час вечерний,
Что за меня раек в рукоплесканьях черни.
Я женщин и детей провозглашал права,
Я просвещал мужчин, я знал, что жизнь жива.
Кричал: дать грамоту, дать буквари, дать волю,
Я каторгу хотел учить в народной школе.
Преступник предо мной свидетелем стоял.
Я видел, что векам грядущим воссиял
Парижский ясный лик, не римская тиара.
Свободен разум наш, он торжествует яро,
Лишь сердце в кандалах. И я пытался вновь
Снять кандалы с сердец, освободить любовь.
Я с Гревской площадью дрался на поединке.
Как в древности Геракл, не пожалев дубинки.

Вот я каков! Всегда в пути, всегда в строю,

Могу погибнуть, пасть иль победить в бою.

Еще одно, маркиз! Есть соль в беседе всякой.

Отступничество? Что ж? Ведь и оно двояко:
Прийти к язычникам иль в секту христиан.
Ведь заблуждение согнет учтиво стан
И, подбоченясь, к вам в час расставанья выйдет.
А правда кроткая жестоко ненавидит
Того, кто, золотом и пурпуром влеком,
Готов продать ее, прельщенный кошельком.
Там — действует болтун, здесь — кличет эвменида.
Так не досадуйте на тень Эпименида.

Не хочет прошлое уйти. Оно опять

Вернулось, мнет, глушит, берет за пядью пядь,
И когти черные вонзает людям в души,
И раздувает вновь свой пламенник потухший,
Кричит, что ночь близка, вопит: «На казнь! Долой!»,
Кромсает, буйствует, кусает пастью злой,
А Будущее вновь шепнет: «Прощай, приятель!»
У каждого Вчера есть на земле предатель,
Зовется Завтра он. Май страшен для зимы,
И мотылек уйдет из гусеничной тьмы.
Фальстаф, остепенясь, изменит прощелыгам.
Изношенный башмак несносным станет игом.
У ненависти есть изменница — любовь.
Когда она огнем заполыхает вновь,
На волю вырвавшись из мертвенных узилищ, —
Рассвета никаким ненастьем не осилишь!
Волк — старый феодал — чуть-чуть на вас похож:
Ведь кельтам изменил любой француз. Ну что ж!
Обнимемся, маркиз! Вы гневались напрасно!