Гражданская поэзия Франции

Ватерло! Ватерло! Смертоносная пажить!
Кто об этом котле достоверно расскажет?
Как в теснине лесов и пригорков легли
Батальоны в несытую прорву земли?
Вся Европа на Францию — смертная схватка!
Обманула надежда, блеснувшая кратко,
Изменила звезда, божество солгало…
Да, я плачу, но слез не хочу, Ватерло!
Тут последние наши погибли солдаты,
Что земных королей сокрушали когда-то,
Через Альпы и Рейн проходили круша,
А в сигнальных рожках запевала душа.

Вечерело. В неслыханно жарком усильи

Наступали, сомкнулись, почти победили.
Веллингтон уже к чаще как будто прижат;
Сквозь подзорную трубку он высмотрел ад,
Гущу боя, неясную точку далече,
Где качался кустарник, живой, человечий.
Было небо мрачнее морской синевы.
Вдруг он вспыхнул: «Груши?» То был Блюхер, увы![21]

Изменилось в лице мировое сраженье.

В лихорадке росло воспаленье и жженье.
Вот английские пушки разбили каре.
И в изодранных стягах на ранней заре
Стало поле глухим, раздирающим, черным
Воплем раненых — стало пылающим горном,
Стало бездной, — и в бездну стена за стеной
Шли полки… Только слышался хруст костяной.
Вот легли барабанщики наши, верзилы.
Сквозь косматые перья панашей сквозили
Беспощадные раны. И тот человек
Сознавал, что игра ускользает навек.
У подножья холма его гвардия молча
Ожидала — последний отряд его волчий.
И воскликнул он: «Гвардия — в бой!»
И пошли. Гренадеры пошли, и уланы пошли,
И драгуны, страшившие некогда римлян,
Кирасиры, чей облик грозою задымлен,
Шли в медвежьих уборах, в седых киверах…
Это страх Риволи, это Фридлянда страх
Понимал, что на смерть неминучую брошен,
И приветствовал гибель, покуда не скошен,
И «Да здравствует наш император!» кричал.
Вот и медленный марш впереди прозвучал.
Со спокойной усмешкой к английской картечи
Наша гвардия шла, словно топливо к печи.

И следил Бонапарт, как выходят они,

Как безропотно валятся в гущу резни,
Как под дулами пушек, плюющими серой,
Льются, льются и льются лавиною серой.
И растаяла сталь легионов дотла,
Как расплавленный воск, от огня потекла,
Мерно, спаянно рушилось храброе войско
И не дрогнуло. Спите же смертью геройской!

Кто-то медлил у рухнувших, сваленных тел…

И тогда-то отчаянный крик полетел, —
И Разгром, великан с побелевшею мордой,
Растолкал батальоны, стоявшие твердо.
Растоптал, как лохмотья, остатки знамен
И, багровою вспышкой на миг озарен,
Среди армии призраком вырос. Крепчало
Его черное дело, глухое сначала.
И солдаты стояли у страшной черты…
Вдруг «Спасайся кто может!» открыло все рты,
И пошло по рядам их «Спасайся кто может!»
Обезумев от страха, что мнет и карежит,
Будто вихорь какой-то сметал их и нес,
Мимо фур, мимо тяжких лафетных колес
Покатились, бросая во рвах отдаленных
Кивера и штыки и орлов на знаменах…
О позор, ветераны завыли навзрыд
И бежали дрожа. Как солома горит,
Ветром взвеяна, — было довольно мгновенья,
Чтоб великую славу покрыло забвенье.
С небольшого куска безыменной земли
Отступили войска, что недавно могли
Обратить всю вселенную в бегство! И ныне
Сорок лет миновало. Но эта пустыня
После стольких ничтожеств дрожит до сих пор,
Вспоминая гигантов, их смертный позор.

Бонапарт наблюдал, как стремились потоком

Люди, кони, знамена. И в страхе жестоком,
Посрамленный, не смея поднять головы,
Он воскликнул: «Мои гренадеры мертвы!
Как стакан, моя хрупкая слава разбита!
Значит, это возмездье? Ответь мне открыто!»
И сквозь крики, пальбу и стенанья в ответ
Вновь услышал он слово могучее: «Нет».