Гражданская поэзия Франции

Темно. Всегда темно в теснине гробовой.
Он просыпается. Вздувая факел свой,
Виденья дикие на выступах теснятся,
И смех раскатистый и восклицанья снятся.
Виденья выросли. Он побледнел, встает
И голос, некогда звучавший, узнает:

«Несчастья Ватерло, Москвы, Святой Елены,

Изгнанье, кандалы, страж Англии надменный,
Склоненный в смертный час у твоего одра —
Все это пустяки. Вот, наконец, пора».
И слышится ему и горечь, и сарказм,
И жалость жгучая за этим злым рассказом.
Рассказчик не щадит, хохочет громко он:

«Перед тобой навек закрыли Пантеон,

Тебя низвергнули с колонны совлекая.
Смотри же: вот она, вот банда воровская,
Вот шайка грязная, всесветное жулье, —
Ты у нее в руках, ты в клетке у нее.
В подножье медное вцепясь рукой нечистой,
Влачат по мостовой тебя, огонь лучистый!
Наполеон, очнись! День наступил вполне.
Стань бедным конюхом из цирка Богарне.[22]
Ты им пришелся впрок для выездов веселых:
Вслух говорят „велик“, а втайне шепчут „олух“.
На диво парижан звенят их палаши, —
Их разве что циркач глотает за гроши!
Послушай, как вопят собравшимся прохожим:
„Что нам империя! Мы блеск ее умножим.
Сам папа нанялся к нам в труппу. И, как встарь,
К нам завербован царь. Но что за диво царь!
Царь маленький сержант, а папа старый бонза.
У нас есть большее: почтеннейшая бронза,
Великий дядя, сам гигант Наполеон!“
И Фульд, Маньян, Руэ, Парье-хамелеон[23]
Безумствуют. В сенат послали автоматов;
Солому мокрую берут из казематов,
Чтоб чучело набить из твоего орла;
И птица дивная, что некогда плыла
Над битвой мировой, ощипана базаром;
И тронный бархат твой заштопан для казарм.
Ограбив Францию, они в лесной глуши
Смывают грязь и кровь с лохмотьев и души.
В своей кропильнице Сибур белье стирает.
Божественного льва мартышка повторяет.
И постелив постель на имени твоем,
Аустерлиц они запачкали дерьмом.
Как старое вино, твоя их слава валит,
Походный твой сюртук сейчас Картуш напялит.
Он треуголку снял, чтоб собирать гроши.
Нет скатерти на стол? Знамена хороши!
Вот этот гнусный стол, где жулик богатеет
И рядом с кулачьем плутует и потеет.
Ты покумился с их притоном. И рука,
Что в Лоди пронесла знамена, что жестка
От пороха, рука тулонца Бонапарта
Здесь пригодится им, чтоб передернуть карту.
Пей с ними запросто, вчерашний полубог!
Вот и Карлье слегка тебя толкает в бок,
Пьетри с тобой на „ты“. Пока он пунш заварит,
Жандарм Мопа тебя по животу ударит.
Карманники, шпики, пройдохи, шулера,
Покуда все-таки не сорвалась игра,
Во здравие твое глушат из чаши пенной,
И чокается рвань с твоей Святой Еленой.

Смотри же! Оргии беспутней что ни ночь.

За господами чернь развратничать не прочь, —
В дощатый балаган врывается орава,
Свистит, хохочет, ржет, вопит актерам „браво!“.
Вот шествие шутов подмостки сорвало.
Что начинал Гомер, доделает Калло![24]
Последняя глава великой эпопеи!
Тролон тупой паяц, д’Этанж еще тупее.
И пред таким райком, под хохот этих рож,
Где в роли Цезаря Мандрен вполне хорош,[25]
Где, закрутив усы, хохочет гаер мерзкий, —
Ты, призрак царственный, бей в барабан турецкий!»

Виденье кончило рассказ. Наполеон

Воскликнул горестно и, словно ослеплен,
Полусмежил глаза, протягивая руки.
Победам мраморным послышалось, что в муке
Рыдает Бонапарт. Недвижно в тишине
Молчали статуи, прижатые к стене,
И только знаками друг друга повестили.

Он крикнул: «Демон мой таинственный, не ты ли

За мною следом шел? Тебя не видел я.
Но кто ты, отзовись!» — «Да, я вина твоя!»
И склеп наполнился каким-то светом странным,
Что посылает бог, отмщающий тиранам.
Так дрогнул Валтасар, когда, огнем горя,
Три слова на стене открылись для царя.

И Бонапарт прочел, что злодеяньям мера

Давно отсчитана Восьмнадцатым Брюмера.