Связи с Гераклом встречаются – в большей или меньшей степени – в десятке других европейских стран, включая Англию, где французский поэт и историк Бернар Андре в начале XVI века воспевал свершения первого короля Тюдора в поэме Les douze triomphes de Henry VIII («Двенадцать побед Генриха VIII»), в которой ключевым является слово douze – «двенадцать»[418]. Однако больше всего ассоциации с Гераклом продвигали во Франции – во имя укрепления престижа наследственной монархии. Как и в случае с Германией, речь шла о прецеденте из классической истории: Диодор сообщал – в контексте путешествий Геракла в страну Гериона и обратно в Испанию, – что герой основал город Алезию (в настоящее время – провинция Бургундия). При этих обстоятельствах он был приглашен в постель к красивой кельтской девушке, которая родила ему сына по имени Галат – предка галльского народа[419]. Начиная с Франциска I (годы правления: 1515–1547) вплоть до XVIII века французские короли представляли себя – и изображались другими – в образе «Геракла Галльского»[420]. Особое место в этом смысле отводится Генриху IV, чья свадьба со второй его женой, Марией Медичи, включала торжественное шествие в Авиньон в 1600 году – событие, зафиксированное в книге Андре Валладье Labyrinthe royal de l’Hercule gaulois triumphant («Королевский лабиринт галльского Геракла-победителя») (1601) с гравюрными изображениями семи триумфальных арок, каждая из которых связывала Подвиги Геракла с определенными свершениями Генриха.
Ганс Ганс Гольбейн Младший. Лютер в виде Геракла Германского. 1519 г.
Zentralbibliothek, Zurich.
Нельзя сказать, что Геракл занимает определенную социально-психологическую нишу в современном восприятии природы человека – в отличие от таких символически могущественных фигур, как Эдип, Медея и Прометей. Даже если мы посмотрим далеко назад и охватим весь культурный период после Возрождения, то придем к схожему выводу. Его относительно ограниченное присутствие в большей степени относится к Подвигам и в меньшей – к другим, темным сторонам этой мифической фигуры: к парадоксальному сочетанию слабости и склонности к взрывной ярости, направленной как наружу, так и внутрь себя.
Показательны в этом отношении отдельные пьесы-переосмысления – относительно малочисленные по сравнению с теми, что основаны на других греческих трагедиях, – «Геракл» Еврипида и «Трахинянки» Софокла, работы, которые изображают соответственно уничтожение героем собственной семьи в приступе безумия и его мучительную смерть на руках второй жены Деяниры. Пьеса Франка Ведекинда «Геракл» (написанная в 1917 году и впервые поставленная в 1919 году) не столько переложение, сколько мрачное исследование истории унижения: это удручающее повествование – (само собой) в двенадцати сценах – о психологическом истощении; Подвиги в нем показаны как многочисленные ступени, ведущие вниз, к полному уничижению – даже притом что в итоге все заканчивается обожествлением. Более новаторской является работа британского драматурга Мартина Кримпа «Жестокий и нежный» (2004): в ней место действия «Трахинянок» перенесено в мир, где никто не может чувствовать себя в безопасности. Генерал, намеревающийся искоренить Гидру терроризма посредством кровавых кампаний в Африке, в финале становится нераскаявшимся военным преступником; его жена, решившаяся на беспощадную месть, приводит свой план в действие с помощью биохимического оружия, спрятанного в подушке.
В противовес подобным исключительно серьезным прочтениям есть и те, в которых образ мужчины с гипертрофированной мускулатурой становится комическим. Здесь Подвиги возвращаются под огни рампы. Свершение, которое легче всего поддается комическому прочтению, – это, конечно же, чистка Авгиевых конюшен. Оноре Домье, как всегда, был в ударе, когда на литографии в 1842 году изобразил Геракла в разгар черной работы. С бычьей шеей, сильно растолстевший и практически нагой (за исключением пары болотных сапог), этот могучий мужчина встретил соперника в виде коровьего зада. Домье не единственный, кто находил смешным взаимодействие Геракла с кучами навоза. Швейцарский драматург Фридрих Дюрренматт написал свою знаменитую сатиру «Геркулес и Авгиевы конюшни» (1954) в качестве пародии на исключительно современную (и типично швейцарскую) дилемму: что делать герою, когда его хитрый план по очищению Элиды натыкается на замкнутый круг бюрократии? Удаление нечистот не идет ни в какое сравнение со сложностями получения бесконечных разрешений от коллегий и министров. Между тем в пьесе есть и другой уровень – помимо чрезвычайного комизма: она демонстрирует беспомощность государства в борьбе с экологической катастрофой.