Греческая мифология, сформировавшая наше сознание

Горе хотел я стерпеть. Старался, но побежден был
Богом Любви… вас тоже
Соединила Любовь!..
Вновь Эвридики моей заплетите короткую участь!
…Лишь ее положённые годы созреют,
Будет под властью у вас: возвращенья прошу лишь на время.
Если же милость судеб в жене мне откажет, отсюда
Пусть я и сам не уйду: порадуйтесь смерти обоих[433].

Результат был весьма необычным: законы царства Аида временно отменились. Даже вечное исполнение наказаний, наложенных на легендарных преступников, приостановилось:

Внемля, как он говорит, как струны в согласии зыблет,
Души бескровные слез проливали потоки. Сам Тантал
Тщетно воды не ловил. Колесо Иксионово стало.
Птицы печень клевать перестали; Белиды на урны
Облокотились; и сам, о Сизиф, ты уселся на камень!
Стали тогда Эвменид, побежденных пеньем, ланиты
Влажны впервые от слез…[434], [435]

Впечатленные Аид и Персефона разрешили Орфею увести свою возлюбленную обратно к свету жизни. Однако с оговоркой: в пути он не должен оглядываться на нее, иначе ей придется навсегда остаться в царстве смерти. В мире мифологии и фольклора подобные условия ставятся для того, чтобы быть нарушенными. Вместе с тем требование «не оглядываться», несмотря на его кажущуюся очевидность, не совсем понятно: в нем может быть заложена идея о том, что «лежащее позади» – священное, таинственное место, и это описание, безусловно, соответствует подземному царству, из которого Эвридика едва явилась и к которому была все еще ближе, чем к своему мужу[436]. В любом случае важно отметить, что в рассказе Овидия нет места упрекам – здесь царят любовь и взаимопонимание.

Вот уж в молчанье немом по наклонной взбираются оба
Темной тропинке, крутой, густою укутанной мглою.
И уже были они от границы земной недалеко, –
Но, убоясь, чтоб она не отстала, и в жажде увидеть,
Полный любви, он взор обратил, и супруга – исчезла!
Руки простер он вперед, объятья взаимного ищет,
Но понапрасну – одно дуновенье хватает несчастный.
Смерть вторично познав, не пеняла она на супруга.
Да и на что ей пенять? Иль разве на то, что любима?
Голос последним «прости» прозвучал, но почти не достиг он
Слуха его; и она воротилась в обитель умерших[437], [438].

Пережив период самоуничижения, вызванного горем, Орфей Овидия уходит в суровые фракийские земли. Он отказывается от любых контактов с женщинами, а свои эротические предпочтения обращает к юношам – говорят, именно он ввел эту практику во Фракии[439]. Что остается неизменным, так это сила его музыки. Обезумевший от горя поэт садится на открытом склоне холма и принимается играть на лире. Вскоре над ним появляется спасительная тень, потому что дерево за деревом – дуб, тополь, лавр, лесной орех, рябина и десятки других – высвобождают свои корни из земли и движутся к источнику душераздирающей мелодии. Всевозможные дикие звери присоединяются к зачарованным слушателям. Этой пестрой толпе, детям природы, Орфей рассказывает легенды об обреченной любви: о злосчастной страсти Аполлона к юному Гиацинту; о горькой судьбе Пропоэтид, которые усомнились в божественном происхождении Венеры, за что та заставила их торговать своим телом; об ужасающей истории Мирры, вступившей в связь со своим отцом и родившей Адониса, который, в свою очередь, рано погиб, принеся тем самым страдания своей божественной возлюбленной Венере. Эти грустные песни соответствовали эмоциональной опустошенности певца.