Греческие календы

— Кстати, чем сейчас занимается Вергилий?

— Приступил к героической поэме "Энеида". В ней он расскажет о троянце Энее...

— Прекрасно! — обрадовался Октавиан. — Эней, сын Венеры, это как раз то, что нужно! Он лишний раз напомнит римлянам, что род Цезарей ведет начало от богов! Но, Меценат, хотелось бы нечто большего... Эпос, посвященный моим деяниям, эпос!

—Я постараюсь... — пожал плечами Меценат. — Хотя эти поэты народ весьма своенравный!

—Не сомневаюсь, что ты уговоришь их, особенно, если подаришь каждому, скажем, по загородному имению для плодотворной работы, — поднимаясь, заметил Октавиан, и вместе с друзьями спустился в комнату, где Ливия отдавала последние распоряжения рыночным рабам и поварам.

— Что ты там говорила насчет блюд? — с живостью спросил он. — Сколько у нас сегодня перемен?

—Двенадцать! — отозвалась Ливия.

—Оставь только три!

—Как три?! В нашем доме даже в обычные дни никогда не было меньше шести перемен! Ты хочешь, чтобы нас обвинили в неподобающей твоему положению простоте или — о боги! — скупости?!

— Меньше всего я желаю, чтобы меня упрекнули в роскоши! — усмехнулся Октавиан.

— Поэтому прикажи заодно убрать из перистиля дорогие статуи и вазы. Оставь самое необходимое. Да, и вели принести мне одежду из домотканой шерсти! Уж если восстанавливать республику, то начинать надо с ее самых древних и почитаемых обычаев. А они что говорят? — подмигнул он друзьям и сам же ответил: — Что истинный римлянин должен носить только ту одежду, которая изготовлена руками его домашних!

С этого дня жизнь Октавиана потекла по новому руслу и с каждым месяцем становилась все больше похожей на извилистый, петляющий по лесной чащобе ручей.

На улицах Рима он появлялся теперь только в грубой домотканой одежде, выступал с речами мало, чаще предоставляя это другим, и при первой удобной возможности подчеркивал, что наступили старые мирные времена и возродились добрые обычаи прежнего Рима.

Он сильно изменился за это время, стал приветлив и необычайно ласков со всеми. Глядя на него, беседующего с сенаторами или всадниками, трудно было поверить, что этот человек всего несколько лет назад приказывал казнить каждого десятого легионера в отступивших когортах, пролил море крови в Италии и провинциях, а каждого, кто молил его о пощаде, неизменно обрывал одними и теми же словами: "Ты должен умереть!"

Не посвящая больше никого в свои замыслы, он изо дня в день разыгрывал из себя ярого поборника республики, вызывая восторг у народа, приятное удивление в стане врагов и приводя в недоумение и полное замешательство своих сторонников.

Даже Агриппа, с которым он был избран на свое очередное, шестое по счету консульство, иной раз с трудом отличал, где кончается игра и начинается правда. Однажды, предлагая Октавиану принять чрезвычайные меры по борьбе с разбойниками, распоясавшимися за время войн так, что многие из них среди бела дня ходили по городу при оружии, он услышал и вовсе невероятное:

—Пусть ходят и режут! Не столько убьют и ограбят, сколько будет потом шума!

Агриппа так долго смотрел на друга, не в силах понять, шутит тот или говорит серьезно, что Октавиан не выдержал и нехотя пояснил:

—Недовольство народа, Марк, если его правильно и вовремя использовать — великая вещь! Вспомни хотя бы Мария или Суллу. Пусть режут! — убежденно повторил он. – Когда народ не выдержит и потребует навести порядок, мы с войсками рассчитаемся заодно и с нашими недругами! Мне надо, чтобы все скорей поняли, что Риму нужна твердая рука. Одна рука, Марк!

Куда легче было с Меценатом. Они понимали друг друга с полуслова. Октавиан все чаще гостил у него, и, благо наступила дождливая, слякотная осень, целыми неделями жил в доме Мецената на Эсквилине, самой здоровой части Рима. Здесь, среди роскошной мебели, картин и статуй лучших эллинских скульпторов и художников, он отдыхал душой и телом.

Время от времени по его просьбе Меценат приглашал в гости сенаторов. В раскованной, полушутливой обстановке Октавиан одним открыто дарил свое расположение, другим ссужал необходимую сумму денег, не хватавшую до установленного им же сенаторского ценза. Недругов же, особенно старинных родов, настойчиво просил считать его в числе своих друзей.

Разговаривая так за кубком изысканного вина, подносимого слугами радушного хозяина, Октавиан внимательно изучал каждого собеседника и старался уяснить для себя, как меняется отношение к нему отцов-сенаторов.

Особенно опасными становились две-три сотни самых яростных республиканцев. И дело было не столько в их открытых нападках на него, сколько в том, что к ним начали склоняться те, на кого он вчера еще мог опереться.

Разговор с одним из таких колеблющихся сенаторов — Мунацием Планком — встревожил его не на шутку. Переметнувшийся на его сторону перед самой битвой при Акции, Планк, судя по смелому тону, которого он не позволил бы себе еще месяц назад, был уже готов отвернуться от него и перейти в стан врагов. И сколько теперь было таких в сенате?

Десять? Сто?..