Грех совести

И правда ровно месяц Алла носила спереди на своей голове не лицо, а черт знает что. С этим синюшным чем-то, закутанным в шарфик по самые глаза, она неделю ездила к стоматологу на «Мерседесе». И машину и врача тоже подсунул Михалыч. От Аллы нужно было мужественно стиснуть зубы, точнее растиснуть, и сжать в железный кулак волю и нервы. Врач оказался не только терпеливым, но мягким и добрым человеком. Он не пугался ее синяков и швов. Он мужественно и терпеливо «донес» до Аллы мысль:

– В нашем цивилизованном обществе СТЫДНО жить с такими зубами…

Она поняла и приняла ее, хотя и возразила:

– Древний мудрец Су Ши еще в одиннадцатом веке сказал по-другому: стыдно бывает монаху – когда он не может отделаться от любовницы, монахине – когда родит, чиновнику – когда его уличают во взятках… – сказала и испугалась своих слов. А вдруг она на что-то намекнула? Но врач в лице не изменился и воспринял возражение, как шутку…

Постепенно синяки проходили, швы затягивались и на месте рожи стало проступать вполне приличное личико с гладкой и приятной, даже на ощупь, кожей. Все остальное время Алла сидела дома, без выхода на улицу не допуская «к телу» даже близких подруг. Один-единственный раз в ее доме появился мужчина, которого привезла Лина. Это был мастер по тату. Оказалось, что татуировки делать почти не больно, и даже этот ужас остался позади. Правда, пришлось несколько дней пугаться по утрам в зеркале распухших глаз и толстых «цедилок» вместо губ, но и это прошло.

Свой досуг она скрашивала телевизором и висела на телефоне в поисках будущей работы. Даже Михалыч, рвавшийся в квартиру для похвал и благодарностей, не смог пересечь порог. Он терпеливо ждал, снабжая Аллу пакетами с едой. Пакеты она забирала с лестницы только тогда, когда он спускался этажом ниже. Михалыч часами трепался с ней по телефону и явно скучал. Он постепенно становился каким-то родным и всегдашним, как будто был около нее уже много, много лет и будет рядом еще незнамо сколько…

Так продолжалось до конца сентября. Рассматривания себя любимой в свое большое зеркало по утрам приносило все больше удовольствия. Она крутилась возле него, на виду у своей «семьи», тоже рассматривающей ее с высоких полок в полном восхищении, и так, и сяк хвалясь перед ними своей наступающей на пятки красотой. Лицо стало радовать ее по-настоящему. Она ловила себя на мысли, что все чаще и чаще торчит у зеркала больше и дольше чем надо, но ей нравилось рассматривать красоту, которая на нее смотрела.

Нравилось, что брови вдруг взмыли вверх, не давя на глаза, как у питекантропа или еще какого гомосапиенса. Что под глазами все гладенько, как в тридцать, давно прошедших лет. Что лоб уже не сократовский, а даже где-то намекает на отсутствие мозгов у хозяйки своей чистотой без морщин. Что щеки снизу не напоминают щеки хомяка, только что собравшегося за провиантом. Брылей больше не было, а кожа стала нежно-розовой и гладкой. Брови были четко прочерчены татуировкой и имели красивую форму, губки были обведены по контуру и ярко выпуклы, а на веках красовалась хроническая подводка черным карандашом, те самые стрелочки, которые украшают женский глаз, но только не смываемые по вечерам и не требующие корректировки по утрам.

Теперь ее лицо стало почти эталонным, красиво-ухоженным и цивильным. Даже улыбка не травмировала душу, а лучезарно светилась шикарными зубами, бодростью и здоровьем ее организма… Особенно нравилось ей «смеяться во весь рот», потому что при таком смехе всегда видны все зубы, включая коренные. А теперь она могла себе позволить даже это!!!

В один прекрасный момент Алла поняла, что готова к выходу в город, потому что очень нравилась сама себе в зеркале.

За это время она нашла себе новую работу. Областная филармония брала ее «на ура» в новый коллектив, который только что вылупился из яйца, но уже торчал в «ящике». Коллектив был юмористическо-фольклорным, пел современные частушки-нескладушки на четыре смешливых голоса под балалайки и баян. Единственный недостаток был в том, что основной, поющий костяк состоял из баб. Алла не любила работать в смешанных коллективах, где все музыканты мужики, а поют только бабы. Это всегда сплошные сплетни и подсиживания друг друга, но не работать вообще не могла. Законы старой, совдеповской жизни, признававшие тунеядство как статью и порок, были впитаны со школьной скамьи и молоком матери. Это была вся ее жизнь, хотя Михалыч рвался в совсем близкие отношения и предлагал переехать на дачу и в квартиру на пожизненное содержание. Все бы было хорошо, но мешала ежевечерняя мечта о Саше. Она упорно не вылезала из головы, зараза…

– Да плюнь ты на него! – сочувствовала Лина. – Вон у тебя Михалыч чистое золото! Мне бы такого! А этот красавец даже не звонит. Прошло уже, между прочим, вон сколько времени, а от него ни слуху, ни духу. Одним словом, гад! Гад! Что есть гад, то точно…