Грех совести

Алле очень хотелось плюнуть, но не плевалось. Михалыч и правда был отрадой и неожиданной радостью ее возраста, когда «баба ягодка опять». Эта «ягодка» требовала своего и заставляла их кувыркаться в кровати по ночам не хило. Но что было интересно, так это то, что Михалыч выдерживал темп и требования оголодавшей женщины в пору климакса.

Вообще это такая гадость, женский организм! Его не поймешь! В тридцать мы такие привередливые, такие капризные, капризней, чем в девятнадцать или в двадцать два, когда познание мира таскает нас по чужим кроватям без всякого зазрения совести. Было бы тело поядренее и морда посмазливее. А в тридцать начинается: этого не хочу, тот не так глянул, у этого с интеллектом хреново, он на шутку «читали ли вы Ремонта Обувьи?», откликается утвердительным ответом, и вообще… Такая каша тянется аж почти до сорока, а вот после сорока, внутри что-то открывается, клапан, который заело, и начинают сниться эротические сны… начинает тянуть то направо… то налево… то вообще чуть ли не в подворотню… Почти так же, как и по молодости, но по-другому… в сорок уже есть тормоза в виде совести и это «а что люди скажут». Да и чувствуется все по-другому, ощущается по-другому… каждый мужик вызывает бурю эмоций в голове, мечтаний, предположений… каждого хочется попробовать… поощущать… «Ягодка» снизу как будто с цепи срывается и требует, требует, зараза, каждый день требует и не по одному разу…

Неожиданное чувство.

Но что еще более неожиданно, так это ощущения внутри себя в процессе того, что теперь называют новым, забугорным словом «секс». Всю жизнь живешь и не предполагаешь, какой вулкан может разверзнуться внутри тебя! А когда он уже разверзается, мама родная! То же самое, что ты проделывала, начиная с семнадцати, а кто и раньше, но совсем же по-другому! Все острее, приятнее, желаннее и вкуснее, обостряется донельзя, вызывает ощущения такие перченые, до задыхания, и при этом все как-то ярко и взрывно. Многие становятся на этой почве очень крикливыми от кайфа. Алла тоже стала крикливо-восторженная по ночам. Ей хотелось шептать на ушко недошептанные слова, целовать так, как раньше было брезгливо, и опять не туда, покусывать от удовольствия мочку уха и требовать от Михалыча тех же ответных действий… Михалыч балдел… Он так и бурчал ночами в приступах нежности:

– Как я от тебя балдю-у-у-у… Как балдю-у-у-у…

Алла тоже балдела и шизела, но больше сама от себя. Ей уже не хотелось шутить по-дурацки с утра и до вечера. Ей хотелось быть элегантной женщиной, похожей в ее представлении на жену генерала, хотелось ласки, томной неги, поцелуйчиков в неожиданные и милые места, хотелось шепотливых словечек, интима, настоящего, утонченного интима и Михалыч старался не выбиться из ее желаний и ни в коем случае не опошлить…

Им вместе было очень хорошо, очень…

Областные гастроли

В конце сентября из многочисленных звонков по близлежащим городам и весям образовались выездные концерты по Московской области. Она всегда на гастроли улетала, а в этот раз коллектив уезжал на автобусе. Областная филармония должна была в первую очередь обслужить свою область, поэтому нужно было совершать «круг почета» по области, без заезда в Москву почти две недели. Коллектив «затоварился» всем, чем мог. Вермишелью, крупами, гречей, тушенкой, сухими колбасами и прочими гастрономическими нужностями. У каждого была отдельная сумка с «кухней», из которой гремели характерным звуком кастрюли и сковородки. Алла знала, что там есть еще и кипятильники, и все для жарки, масло, лук, картошка… Все понимали, что жить и ночевать придется может быть и где попало, и как попало.

Алла вспоминала свою молодость, которая пришлась на застойные шестидесятые годы, на поездки по хацапетовкам в допотопно-доперестроечной жизни, и ей было страшновато. Тем более теперь в ее «за пятьдесят». Это тебе не молодость, когда можно было после концерта остаться в сельском клубе на танцы. Алла еще помнила те танцы. Танцы приурочивались к привозу кино или приезду артистов, и тогда в клубе собиралось все население близлежащих деревень. А потом, после концерта или фильма, в «зрительном зале» клуба убирали на сцену скамейки, остальные расставляли вдоль стен. На краю сцены, на самом видном месте, садился местный музыкант с гармошкой и, положив хмельную голову на гармошку начинал перебирать пальцами по клавишам. Музыка, которая лихо выскакивала из-под его пальцев, была такая залихватская, такая переливчатая, что притопывающая в «польке с выходом», кадрили или краковяке взрослое население, независимо от возраста, подхватывала ее и громко, по очереди горлопанило частушки. Алла смотрела на топотню каблуков с диким удовольствием заезжей, городской девушки. Это была своеобразная экзотика, потому что в ее деревне Химки люди в тридцать-сорок лет на танцы не ходили, а молодежь танцевала под патефон с пластинками медленные танго или скромные вальсы. А тут пыль в клубе от топота стояла такая, что периодически «на круг» выплескивали полведра воды…